Переделкинская поэма
Часть I.
ПО РЕШЕНИЮ СТАЛИНА
…Тиран был жесток, но искусство — любил.
(Когда-то и сам рифмовать не гнушался!)
Но стыдно предстать рядовым пред людьми,
а в гении выйти — не выпало шансов.
И, здраво размыслив, сошёл он с тропы,
ведущей к сверканию литературы,
и стал корифеем в глазах у толпы,
над ней воцарясь на волне диктатуры.
Оставив на время борьбы гуманизм,
и Ленина припоминая не всуе,
он вёл СССР прямиком в коммунизм,
награды с расстрелами мудро тасуя.
Рождались колхозы. Ковались клинки.
Поля колосились на месте бурьяна.
Гудели заводов и фабрик станки…
И всё — воплощалось в стихи и романы.
Он чувствовал: слово — убойней свинца,
обронит поэт: «сапожищи» — «усищи», —
и мигом из роли «народов отца»
слетишь в палачи, по колена в кровище.
И, чтоб летописцы советской страны
дружней воспевали соцстроя удачи,
он принял решенье о том, что должны
для них под Москвой быть построены дачи.
И выросли в светлых сосновых лесах
коттеджи, каким все завидовать вправе —
как бриги, летящие на парусах
к заветному слову (а может — и к славе).
А рядом — оградой из пик окружён —
с кирпичной, у входа, охранною будкой —
Дом творчества позже был сооружён
(почившему Сталину памятник, будто).
Дешевле — дом отдыха не отыскать.
(А сыщешь — так там только пьяные ночи!)
А здесь — даже самая злая тоска
уходит не в водку, а в рифмы и строчки.
Я сам здесь бывал — и один, и с женой,
и малою дочкой в последние годы —
и был, как вином, опьянён тишиной
воспетой в стихах и романах природы.
Сквозь шелест позёмки, сквозь лёт мотыльков,
пойду по тропинке сухой или скользкой —
тут жил Солоухин, а там — Смеляков,
а здесь — Солженицына прятал Чуковский.
Я улицы эти изведал, как мог,
как трагик в провинции драму Шекспирову —
таскал их с собой и учил назубок,
шатался по городу и репетировал.
Сейчас на калитке не нужен мне знак,
где график музейных часов обозначен.
Я знаю и так, что тут жил Пастернак,
я помню веранду, и грядки пред дачей.
Я помню тут — всё. Отчего же в груди —
печаль, и смотрю я на всё исподлобья?..
Те ж самые дачи стоят впереди.
Но всё это нынче всего лишь — подобья.
Сюда приезжал я не раз и не два,
а ныне — едва узнаю переулки.
И сами собой оседают слова
в печальном стихе (точно бусы — в шкатулке).
ПЕРЕДЕЛКИНО-2005
Переделкиным правит зима.
У порога — сугроб, точно боров.
Гордо смотрят дворцы, терема
из-за мощных заборов.
Долго-долго средь ночи горят
окна дач трёхэтажных.
Но не перья поэтов скрипят
в тех хороминах важных.
Там вершатся другие дела,
и другие проблемы решают
те, чья совесть, как сажа, бела
и законы кому — не мешают.
Нет им дела до странных писак,
что здесь жили когда-то.
Кто такой для них — Б. Пастернак?
Так себе... Литератор.
Кто для них здесь — Чуковский Корней?
Иль Булат Окуджава?
Им свобода нужна — без корней,
чтоб ничто не мешало.
Тянут к небу дворцов этажи,
чтобы жить там в довольстве и силе —
без нужды, без терзаний души,
без поэзии... и — без России...
Часть II.
ВИДЕНИЕ В ЛЕСУ
…Сюда приезжал я не раз и не два,
врачуя себя от столичного смога.
Светлела средь сосен моя голова,
душа вспоминала забытого Бога.
Бывало, едва, небосвод обагрив,
закат забирался под тьмы одеяло,
под сердцем рождалось предчувствие рифм,
и ночь — до рассвета стихи диктовала.
За полем — из дачных окошек видна —
стерпев все расколы и мыслей броженье,
стояла у леса церквушка одна
по имени праздника Преображенья.
Текли ручейком электрички к Москве,
шуршали колёсами автомобили.
Весной — щебетали пичуги в листве,
зимою — метели меж сосен бродили.
Вокруг — то в цветах, то в стогах, то в снегах —
лежала земля в полыханьи рассветов.
И весь этот рай воплощался в стихах
десятками здесь побывавших поэтов…
…Однажды, гуляя с женою в лесу,
я в небо взглянул — и увидел над нами,
Бог знает, держащийся как на весу
салон самолёта с людьми и огнями.
Он будто завис среди неба без сил!
Как ангелы — тучки его окружили.
Порыв ветерка гул турбин относил…
И люди — как в доме — в салоне том жили.
Как будто — то был просто верхний этаж,
куда отселялись без слёз и без плача
все те, кто судьбу свою, как карандаш,
исписывал на переделкинских дачах.
И мне вдруг примнилось, что сверху глядят
на то, как живём мы — светло иль по-свински? —
усталый Фадеев, поющий Булат,
лукавый Катаев, серьёзный Сельвинский…
О, Боже! Какой потрясающий след
страна оставляет в тетрадях поэтов!..
Я вновь оглянулся на горний тот свет,
но небо — уже пребывало без света.
Видать, и туда дотянулась рука
не склонного верить отсрочкам Чубайса —
и он отключил им рубильник, пока
не спустят на ниточке тысячу баксов.
Увы! Попустил нам Господь за грехи,
чтоб души в корыстных желаньях прокисли.
И стали без пользы народу стихи,
и стали без проку всем умные мысли.
Чернуха, порнуха царят в головах,
приходит проруха на смену надежде.
Не стало спасительной силы в словах…
И только природа — врачует, как прежде.
СОСНЫ В ПЕРЕДЕЛКИНО
Выйду в холод ночью звёздной —
снег слетает на лицо,
переделкинские сосны
подступают под крыльцо.
Месяц скрючился, как спичка,
обгоревшая на треть.
Где-то мерит электричка
пояском земную твердь.
Час стою. Морозный воздух —
не вдыхаю, а жую.
Переделкинские сосны
думу думают свою.
Где-то лают псы цепные,
раздирая хрипом грудь...
...Слава Богу, я — в России.
Перебьёмся как-нибудь!
Часть III.
ПЕРИОД РАСПАДА
Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
идеи свои воплощая в реальность.
Страна превращалась в руины и прах,
зато — расцветала во всём либеральность!
Былое легко предавая огню,
иная мораль утверждалась в России,
меняясь — как цены — раз десять на дню
и с помощью денег все двери осилив.
Распался единый когда-то Литфонд
на несколько неполноценных литфондов.
Рванулся к Пен-центру столичный бомонд,
прослышав о грантах из западных фондов.
А над Переделкино, точно гроза,
нависла угроза его передела.
Одни были — «против», другие — те «за»,
а третьи — те шли против всех оголтело.
Причина войны была очень проста:
вот землю Закон приравняет к товарам —
и эти прелестные чудо-места
распроданы будут с огромным «наваром».
Моей бы дочурке жить в этих лесах,
не муча себя городской аллергией!
Но хоть изойди пред начальством в слезах,
а дачами вновь завладеют другие.
(Давно я ту правду рассудком постиг,
пытаясь земли получить тут хоть дольку,
что если и «светит» нам что здесь, так только —
огромное небо одно на троих.)
Россия! Ужель помутился твой дух?
Тобой осчастливлено столько прохвостов!
На дачах живут — Вознесенский, Евтух…
Таким же, как я, всё даётся непросто.
Но есть для таких — этот старенький дом:
колонны у входа, ковёр цвета вишен…
Всё так обветшало уже… Но при том —
он столько за жизнь свою видел и слышал!
Здесь жили Гамзатов, Айтматов, Карим,
Распутин, Рытхэу, Астафьев, Олейник…
Такого расцвета — мы не повторим
отныне вовек! Впереди — только тленье.
Нигде никогда ни один олигарх,
наживший богатства на нефти и стали,
искусство народное не облекал
такою конкретной заботой, как Сталин.
Конечно, был Бабель, и был Мандельштам,
и Нарбут с Весёлым… (Увы, это грустно!)
Но миф о ГУЛАГе — раздут, словно штамп,
закрывший заботу вождя об искусстве.
Ну, вот он — посёлок из тысячи дач!
Дом творчества — на пятьдесят тёплых комнат!
Как хочешь о сталинском культе судачь,
а дом этот — стольких писателей помнит!
Когда бы все тексты, что здесь рождены,
сложить вдоль границ за страницей страница,
то тысячу раз вокруг нашей страны
они б повторили изгибы границы!
Но ныне — иная эпоха стоит,
справляя по книжному времени тризну.
Смотрю за заборы — и яростный стыд
всю душу мне полнит за нашу Отчизну.
Российской культуре приходит конец.
Где жили поэты, там нынче жируют —
пиарщик, продюсер, нефтяник, купец,
и прочие, кто миллионы воруют.
О, Родина! Раньше ты нам была — мост,
ведущий народ до грядущего рая.
Теперь же ты стала страшнее, чем монстр,
который своих же детей пожирает.
Как будто в клоаку скатилась страна,
задвинув культуру в отхожее место.
Царят на эстраде «Тату» и «На-на»,
жуя под «фанеру» пошлейшие тексты.
На книжных прилавках, куда ни взгляни,
лежат, как вчерашней культуры надгробья,
Акунин, Сорокин и кучи фигни,
похожей на книги… Но всё — лишь подобья!
Всё сделалось фикцией. (Как ни крути!)
Россия — мертвее картошки-мутанта.
Но нечему вздрогнуть в холодной груди
на ней зарабатывающих маркитантов.
И всё-таки, видя войну и беду,
народную бедность, и горе, и слёзы,
куда ни поеду, куда ни пойду,
душа — к переделкинским рвётся берёзам.
Сюда приезжал я не раз и не два.
(Мечта и сегодня сюда прилетает!)
Всё кануло в Лету. А память — жива.
Как снег в гуще леса — лежит и не тает.
Всё кануло в Лету. А память — жива,
в ней длится и длится любое мгновенье.
И, словно снежинки, слетают слова
в щемящее таинство стихотворенья…
ЗИМА В ПЕРЕДЕЛКИНО
В переделкинском Доме творчества —
тишь ковровая, тень да лень.
Сорок лет здесь всё так же в точности,
как в творения первый день.
Нынче — оттепель. С крыши начисто
солнцем слизана снега кладь.
Описать бы — да в пастерначество
стыдновато уже впадать!
Лучше, всё отложив, с Маринкою —
поэтессой из Жигулей —
между сосен бродить тропинкою
мимо озера, дач, полей.
Снег подтаявший, хрипло охая,
проседает под каблуком...
«Ах, как глупо жить недотрогою!» —
будет думать она тайком.
А с востока — светло и жалобно,
от ж. д. спеша напрямик,
над музейчиком окуджавовским
пролетит электрички вскрик.
Отдохнув у сосны щетинистой,
оглянёмся на желтый свет
в кабинетике у Шестинского, —
где же силы берет поэт?..
И догадкой, как светом молнии,
озарится вдруг голова:
как иконы в церквах — намолены,
здесь — натворены — дерева.
И по строчкам стихов, как компасу,
проверяя обратный путь,
мы лишь к ужину выйдем к корпусу,
рук не пробуя разомкнуть...
Часть IV.
КАК БЫ ЭПИЛОГ
Я вздрагивал, я загорался и гас,
как скупщик в предчувствии выгодной сделки,
едва у шоссе возникал всякий раз
посёлок с названьем смешным «Переделки».
За ним серебрился мерцающий пруд,
струился родник под высокой плотиной
и был поворот, как история, крут
(тут как-то Луконина сбило машиной).
Налево, направо от трассы — в листве
писательских дач проплывали корветы.
А к станции ближе — и, значит, к Москве —
Дом творчества, маленький рай для поэтов.
Он тихо уходит в коммерческий мир.
Увы, такова нынче дней этих проза.
Но я его помню до пятен, до дыр,
как свитер, что спас мою душу в морозы.
Однажды исчезнет и он навсегда,
как тень СССР от сиянья рекламы.
Но если и я позабуду, тогда —
зачем он входил в моей жизни регламент?
Я, может, ни строчки здесь не сочинил
такой, чтоб не смыли забвения реки.
Но я тут — был счастлив. Писал и любил.
И это — пребудет со мною вовеки…
В СНЕГ
Над Переделкиным — снега.
Лес будто весь исчерчен мелом.
И что ни ветка — то дуга
под грузом изогнулась белым.
Смотрю на мир, словно на лист,
где миг рожденья чуда длится,
и понимаю: нет традиций!
Природа — импрессионист,
с которым вряд ли кто сравнится.
(...Непросто белый цвет блюсти,
когда весь мир под ноги брошен!..)
Себя от грязи — не спасти.
Безгрешность ныне — не в чести.
Но я смотрю, как снег блестит,
и верю: Рай — ещё возможен!
Комментариев нет:
Отправить комментарий