ТРЕВОЖНЕЙ СТАЛО И ТЕПЛЕЙ НА БЕЛОМ СВЕТЕ…
Надо сильно чувствовать,
чтобы другие чувствовали.
(Николло Паганини)
Он пришел в наш мир либо запоздав,
либо преждевременно.
(М. Горький о Есенине)
От автора
Приступая к работе, я прекрасно понимал, — насколько велик риск писать в стихах о Есенине.
Мысль о написании поэмы возникла у меня, когда я узнал, что Есенин, незадолго до смерти, задумал поэму о Пушкине.
Изучая материалы о жизни поэта (воспоминания родственников, друзей и современников, письма и другие источники), я открыл для себя нового, «нетрадиционного» Есенина, которого надо не осуждать злобно, которым не надо восхищаться до беспамятства, — а которого надо просто понять.
Насколько это удалось — судить читателю.
Истоки
В правом углу кладбища у самого склона
горы стояла маленькая каменная часовня…
Рядом с ней лежала плита — старинный
памятник. На этой плите любил сидеть Сергей.
(А. Есенина, сестра поэта)
Кто может душу в радость обратить?
Кто может исцелить ее от боли?
Кто может детство разом воротить?
Кто может разум вырвать из неволи?
Все это может тихий уголок
Земли, — что малой Родиной зовется.
Здесь после душной тяжести дорог
Весна зеленым пламенем займется…
На старенькой кладбищенской плите
Сидит парнишка и глядит далеко.
В неспешной деревенской суете
Ему, порою, очень одиноко.
Тогда мгновенья, легкие как пух,
Слетают в душу светлыми словами.
Под грусть колоколов вороний круг
Колдует у берез над головами.
И шепчется парнишка сам с собой,
Со всем живым, — что по Земле кочует.
Не назовешь иначе, как судьбой,
То, — что словом души он врачует.
Кто может душу в радость обратить?
Кто может исцелить ее от боли?
Кто может детство разом воротить?
Кто может разум вырвать из неволи?
Все это может тихий уголок
Земли, — что малой Родиной зовется…
Первая любовь
Ну, вот ты уехала, тяжелая грусть
облегла мою душу, и мне кажется, ты
все мое сокровище души увезла с собою…
(Из письма Есенина М. Бальзамовой, 1912 год)
Вот и ты уехала —
Безнадежно грустно.
Все мои сокровища
Увезла — и пусто…
Маскою веселия —
Не прикроешь грусти.
Вечер черной думою
Душу не отпустит.
Да, люблю, люблю тебя!…
Благодарен вечно.
Ты же — только танцами
Тешишься беспечно.
От московских барышень
Нет отбою. — Мерзко.
Отсылаю к дьяволу
На больное место.
Близкую-далекую
Обнял бы покрепче.
У твоей груди бы мне
Сразу стало легче…
Ты прошла стремительно,
Прошлое минуя,
Не оставив в памяти —
Даже поцелуя.
Москва
В конце декабря 1914 года у меня родился сын.
Когда я вернулась домой, там был образцовый
порядок: везде вымыто, печи истоплены и даже
обед готов и куплено пирожное, ждал.
(А. Изряднова, гражданская жена Есенина)
Ты мой святой упрямец,
Для всех — ты херувим.
Улыбка и румянец —
Так показались им.
Для них ты горд, заносчив,
Уходишь, не спросив.
Наверное, — доносчик —
И кукольно красив.
Ты мой тиран кудрявый,
Жених из женихов.
Хоть и карман дырявый,
Зато полно стихов.
Рождение ребенка.
Ты просто молодец —
Заботливо и тонко
Все шепчешь — Я отец…
Никто понять не хочет,
Что ты давно поэт.
Никто не похлопочет —
И толку нет и нет.
Темней, темней тревога.
Ты ничему не рад.
Твердишь — Одна дорога —
Дорога в Петроград.
Благословленье
Трудно загадывать вперед, а мне даже думать о
Вашем трудно, такие мы с Вами разные: только
все-таки я думаю, что путь Вам, может быть,
предстоит не короткий…
(из письма А. Блока Есенину)
Вот наконец и Петроград.
С вокзала — к Блоку.
Вот дверь — нет более преград. —
Войдешь, — а проку?
Вошел в поддевке, в сапогах,
Бочком по стенке.
Дрожь в неуверенных ногах
Свела коленки.
Увидел Блока — градом пот —
Сам бог — и рядом.
Блок оторвался от хлопот, —
Дивясь нарядом.
Просил прочесть. Волненье вмиг
Сняло рукою.
Прочел одно — бог сразу вник —
Потом другое…
Блок молча взялся за карандаш —
В руках записка.
Сказал — Путь долгим будет Ваш
И полон риска.
Душа поэта — чувств аншлаг —
Сплошь болью бьется.
Ей отвечать за каждый шаг —
Как есть придется.
Сергунька
Его стали звать в гости в богатые семьи
и в салоны. Памятно многим, как толстые
дамы лорнировали его в умилении.
(В. Чернявский)
Салоны. Духота. Броженье снобов.
Кишенье разношерстных гениев.
Стакан другой вина нахально слопав,
Черпает гений вдохновение.
Стоит в сторонке Лель желтоволосый,
Смеясь глазами васильковыми,
И ждет, — когда же хлюст гнусоголосый
Рыгнет словами пустяковыми.
Исчез куда-то гений торопливо
Под свист и неживое хлопанье.
Подуло свежим ветром некрикливо
Сергунькино настойчивое «оканье».
Читал без приторности, много и охотно.
Впадали дамы в умиление.
Словам рязанским до того вольготно
В салонах — всем на удивление.
Он безраздельно царствовал стихами,
Тайком глядя на окружающих.
Стихи то громче были, то стихали
По мановенью рук блуждающих.
Спокоен, весел вроде, — а внутри-то —
В глазах горящих с черной точкою,
Не приведи господь — такое скрыто —
Под слишком хрупкой оболочкою.
Учитель
Чудесный поэт, хитрый умник, обаятельный
своим коварным смирением, Клюев, конечно,
овладел молодым Есениным.
(С. Городецкий)
Сереженька, настал и твой черед
В траве зеленым быть, на камне — серым.
Глядишь, ворвешься задом наперед
В поэзию таким вот, брат, манером.
Нам Северянин вреден, пуст и чужд.
Им, книжникам, не верю я ни капли.
Пускай лапочут сахарную чушь —
В шампанском ананас, сирень и вафли…
Голубчик, знаешь, мы с тобой козлы,
Козлы в литературном огороде.
В нем кактусов полно — они-то злы,
Для нас заразы пагубной навроде.
В писаниях твоих душа важна,
И оттого в них жизнь — не смрад вонючий.
Богема в том не смыслит ни рожна,
А будет только морфию канючить.
Им интересно то, что ты — холуй.
Не важен дух твой — это между прочим.
Попробуй, против шерсти забалуй —
В два счета разнесут по мелким клочьям.
Боюсь, родимый, неспроста боюсь, —
Чтоб ты, шумя-то, душу не осыпал.
Над гнездышком твоим касаткой вьюсь,
Чтоб из него ты голеньким не выпал.
Вернисаж на Пресне
Глубокая осень. Москва 1917-ого года. Народ
празднует победу. В мастерской на Пресне я
открываю выставку своих работ. В первый же
день на выставке появился Есенин.
(С. Коненков)
Над миром раненным — заря.
Свободы шумное кипенье.
Россия — красное знаменье —
Страна победы Октября.
Москва, ликующая всласть, —
Повсюду музыка и песни,
И вернисаж на Красной Пресне,
Где негде яблоку упасть.
На свет из полутемных сот
Фабричный, жадный до культуры,
Во храм коненковской скульптуры
Валит взволнованный народ.
На языке скрипичных драм
Сибор* толкует с Паганини.
Сережа — легок на помине,
Встает на стул, — и замер храм.
Живая стройность спелой ржи,
Глаз васильковое цветенье —
Есенин — вот оно — творенье!
Ни капли фальши, позы, лжи.
«Звени, звени, златая Русь» —
Колдует голос вдохновенный, —
И вдруг слезой обыкновенной
Скользнула огненная грусть…
*Ян Сибор — скрипач.
Женитьба
Первые ссоры были навеяны поэзией.
Однажды они выбросили в темное окно
обручальные кольца и тут же помчались
их искать…
(Т. Есенина, дочь поэта от брака с З. Райх)
Сергей вдохнул сполна
Слепящей красоты.
И что ни день — волна
Щемящей теплоты.
Вперед на много лет
Любить ее готов.
Стал свадебным букет
Из полевых цветов.
Чтоб не погас очаг, —
Родиться надо вновь.
В распахнутых очах —
Обида… и любовь.
Во время первых ссор
Летели кольца в ночь,
Но мог влюбленный взор
Тогда еще помочь.
Чем дальше, тем трудней,
И в шутку и всерьез
Любой из этих дней
С собою тяжесть нес.
Уже не жизнь, — а взрыв!
В глазах и грусть и боль.
Спасение — разрыв?!
А дальше — по кривой?…
Работа
Если я за целый день не напишу четырех
строк хороших стихов, я не могу спать.
(из разговора Есенина с Н. Полетаевым)
Во рту огрызок карандаша.
В глазах, в лице, в руках — работа.
Ум — подсудимый. Суд — душа.
Их примирить — одна забота.
Еще не видится стихов.
Одолевают вспышки мысли. —
Потом — падением оков
Предчувствия строфы нависли.
Одно мгновенье — и строка
Приподнимает над землею.
Спеши успеть, — летишь пока —
Строфу затягивать петлею.
Скользит огрызок карандаша,
Округлость букв, как свеч огарок.
Теплом рождения дыша, —
Весь на ладони — без помарок.
Теперь не терпится прочесть,
Скиная душу камнепадом.
Смотреть в глаза, сказать как есть
Кому-нибудь, кто первый рядом.
Чтоб глаз горящих чистота
Кричала новое рожденье…
И вдруг — такая пустота —
И черных мыслей наважденье…
«Пугачов»
«Пугачов» доставлял ему большое удовольствие.
Он долго ожидал от критики заслуженной
оценки, и был огорчен, когда критика не сумела
оценить значительность этой вещи.
(И. Старцев)
«Пугачов», говорите, —
Неясная вещь,
И язык его —
Има-жинистский.
Это же — я, и его — моя речь.
Он мне, — что ни на есть, —
Самый близкий.
«Пугачов» из природы,
Из сути ее.
Так же как из природы —
«Слово».*
Мы — глаза и язык.
Мы — ее бытие,
А не сгусток ума —
Зачастую злого.
Я нимало узнал,
Чтоб пройти его путь.
Человек он —
Почти гениальный.
А у Пушкина —
(Нет бы ему рискнуть) —
Пугачов, так себе, —
Банальный.
Разошелся, читаю —
Попробуй, тронь!
Спазмы в горле,
Белеют уши,
Ногти впились
Гвоздями в ладонь.
Это все —
Монолог Хлопуши.
* «Слово» — «Слово о полку Игореве»
Чем ближе конец,
Тем сильнее дрожь.
Лоб белей
Лошадиной пены.
Все не верю тому, —
Как чудовищна ложь —
До предательства,
До измены…
Где вы, критики?!
Стойте! Это же вещь!
Где же вы?…
Хоть молчу — обидно.
Тянет душу
Сомнения подлый клещ, —
Вещь-то лучшая, —
А не видно…
Дункан
Мои три года жизни в России со всеми
их страданиями стоили всего остального
в моей жизни, вместе взятого!
(Айседора Дункан)
Рукоплещите!!! Мир рукоплескал.
Париж, Нью-Йорк, Мадрид. Берлин, Ривьера…
Мир выворота чувств в тебе искал —
Босой души — всегдашняя премьера.
Летят к чертям классические «па»,
Кишмя кишат ценители балета —
Меха, бриллианты, бюсты, черепа —
Тут не бывало лишнего билета.
Ты им батман побольше подала
Да антраша с изящным пируэтом,
Но душу — ни за что не продала,
Не забывая кланяться при этом…
И вдруг Дункан, к последнему броску,
Презрев покой безоблачного неба,
Шагнула в большевистскую Москву,
В страну нужды и карточного хлеба.
Шагнув сюда, — за тридевять земель,
Где только вера — в остальном — не густо,
Она твердит — Россия — колыбель
Не купленного золотом искусства.
Отдать себя, — чтоб жить в учениках —
Ее мечта, любовь, надежда, вера.
И оттого не кончится никак —
Босой души — всегдашняя премьера.
Царица
Вообще у Есенина отношение к женщине
было глубоко своеобразное. Он здесь был
таким же искателем, как и в поэзии.
(Г. Устинов)
Ведь вы же не так сердиты,
Хотя и глядите строго.
Ну будем, положим, квиты —
Я тоже актер немного.
Царица… Ну да, — царица.
Упасть что ли прямо в ноги?
Боится меня… Боится…
Кого-то напомнил многим.
Гляди, гляди, дорогая,
Ты смотришь совсем не грозно.
Никак свалял дурака я? —
А впрочем, теперь уж поздно.
Ложусь головой на плаху —
Казни же, казни, как хочешь.
А ты, обмерев от страху, —
Глотая испуг, — хохочешь.
Потом, что-то вдруг кольнуло.
Кого-то спросила — Хуз хи?
Услышав — ничей — прильнула,
Вздыхая совсем по-русски.
И руки, тревожные руки —
Все ищут судьбы крупицы.
На круги своя — на круги —
Ничто уж не воротится.
Мальчик
Я знала трагедию Айседоры Дункан. Ее дети,
мальчик и девочка, погибли в Париже в
автомобильной катастрофе много лет назад…
Мальчик — Раймонд, был любимцем Айседоры.
(Н. Толстая-Карандиевская)
Откуда взялся этот самый мальчик,
Моей любви — последняя глава?
Ему зверье всего на свете жальче,
И вправду — за-ла-та-я га-ла-ва.
Мне глаз его смотреть — не насмотреться,
Других таких на свете — поискать.
Там мой Раймонд свое оставил детство —
Голубизной глазастою плескать.
Волос его ласкать — не наласкаться,
Так пахнуть может только волшебство.
В нем мой Раймонд сумел-таки остаться.
Мой мальчик — золотое торжество.
Его улыбка — все прощаешь разом,
Совсем непостижимая уму,
Сплошное сердце, — ну какой там разум…
Так улыбаться — сыну моему…
Его стихи, хоть мне и непонятны,
В них — музыка, а не жеманство мод.
Они как мир — грустны и необъятны,
Ты взрослый мальчик, — маленький Раймонд.
Откуда взялся этот взрослый мальчик,
Моей любви — последняя глава?
Ему зверье всего на свете жальче,
И вправду — за-ла-та-я га-ла-ва.
Венчание
Ни Айседора, ни Есенин не заметили, что
дремлющий извозчик кружит нас вокруг
церкви. Есенин встрепенулся, а узнав в чем
дело рассмеялся. Повенчал! — хохотал он,
поглядывая заблестевшими глазами на Айседору.
(И. Шнейдер)
Есенин, будто ураган,
Пронесся с криком. —
Дункан! Где прячется Дункан?!
К вам можно? — Фри кам!
Она привстала, скинув лень,
Кольнув глазами.
Сергей, как раненый олень,
Пугливо замер.
А увидав, — ослеп, оглох —
Царица рядом.
Пал на колени, прям у ног,
Распятый взглядом…
Под утро царственная власть
Лишь в позе тлела.
Дункан сдалась ему. Сдалась —
И потеплела.
Их бесконечный разговор —
Двоим понятный, —
То вздох, то взгляд, то жестов хор,
То шепот внятный…
Венчались раннею Москвой —
В пролетке старой
Плелась любовь по мостовой
Нездешней парой.
Европа
…так хочется мне отсюда из этой кошмарной
Европы обратно в Россию… Здесь такая тоска,
такая бездарнейшая «северянинщина» жизни…
(из письма Есенина А. Мариенгофу)
Смокинг, Цилиндр. Лоск европейский.
Все безупречно, — но все — маскарад.
Две гениальности в паре житейской, —
Кто кому скучен? — А кто кому рад?…
Где же тот мальчик? Ни этот ли — пьющий?
Руки — не руки, и места им нет.
Просто ненужностью стал вопиющей
В этом бедламе — рязанский поэт.
Взгляд воспаленный. Опухшие веки.
Бледен, рассеян, тревожен, — грубит —
Кто тут Россию заносит в калеки?! —
Козырь Советский еще не убит!!!
На, изучай, — потаскуху Европу,
Мол, нахватаешься — умников тьма.
Ну нагляделся, — а проку-то, проку —
Глянешь — и тошно — дерьма-то, дерьма!…
Утро. Скучища. Везде — Изадора.
Вечер. Винище, Вонючий сарай.
Выломать хочется кол из забора.
Сандро*, гитару! Сыграй же! Сыграй…
Как не хватает березки рассейской…
Как не хватает плетней и оград…
Смокинг, цилиндр и лоск европейский —
Вышли, шатаясь, на пьяный парад.
*Александр Кусиков, поэт.
Возвращение
В личной беседе редко вспоминал про свое
европейское путешествие… За границей
работал мало, написал несколько стихотворений,
вошедших потом в «Москву кабацкую».
(И. Старцев)
В мягкой фетровой шляпе — королем по Тверской —
Растворился от счастья в вечном уличном шуме,
И глаза не убиты заграничной тоской…
Всем знакомым — знакомый. Незнакомым — знакомый.
Мягко милой улыбке и походке легко.
Вроде прежний, — но нет, чем-то новым влекомый —
Взгляд уходит, порою, далеко-далеко…
Поглядеть бы на всех бы — с высоты пьедестала,
Хлопнуть оземь нелепый семейный капкан.
Больно где-то в груди, что трагически стала
Надоевшей и жалкой — королева Дункан…
Собрались. С нетерпеньем ждут его впечатлений.
О Париже, Берлине — бесконечный сумбур.
(То ли тут шутовство, то ли просто от лени)
Зал смеялся, — нелепость. обратив в каламбур.
Об Америке — кратко. — Двадцать пять чемоданов.
Подъезжаем к Нью-Йорку. Репортеры кругом. —
Зал свистел и кричал с наглецой хулиганов,
И неистово требовал — рассказать о другом.
И тогда, улыбнувшись, как ни в чем не бывало,
Извинился нескладно он за все там грехи.
Зал зашикал в ответ — залу этого мало.
А Сергей, — тихо-тихо, — Лучше буду стихи…
Стихи
Даже не верилось. что этот маленький человек
обладает такой огромной силой чувства, такой
совершенной выразительностью.
(М. Горький)
Преображенье на глазах у зала.
Откашлявшись, Сергей на миг умолк.
Зал замер — от недавнего базара
Остался только легонький шумок.
Глаза сверкнули прямо искрой божьей, —
Он начал очень просто — без гримас, —
И публика умом, душой и кожей
Вонзилась в центр притяженья масс.
Мелькают в такт развязанные руки,
Их жесты, по-шаляпински, точны.
Певучи удивительные звуки,
А чувства, — по-есенински, сочны.
Не путанный словесной паутиной,
Целительною ясностью дыша,
Зал поглотился тайною единой, —
Где слово, жесты, взгляды — все — душа.
Потом — восторг и гроздья комплиментов,
Сплошное «бис» и старых стульев скрип.
Сергей, сдержав волну аплодисментов, —
Рукой по горлу — Не могу — охрип…
И улыбнувшись, — чтоб на всех хватило,
Угомонил неугомонный зал.
Глазами долго тишина светила —
Гирлянды грусти вечер нанизал…
Исповедь Мариенгофу
Есенин поучал: — Так с бухты-барахты не след
идти в русскую литературу. Искусно надо вести
игру и тончайшую политику.
(А. Мариенгоф)
Гляди, вот Белый — лысый и седой —
Перед кухаркой ходит вдохновенным.
А ты — с прямым пробором, хвост трубой,
Блестящий весь, в костюмчике отменном.
Ну, разве так витают в облаках?
Хоть для порядку дурачком прикинься!
У нас ведь любят тех, кто в дураках,
А умных — пруд пруди — куда не кинься.
Тут дело надо, брат, вести хитро —
Не так-то просто на Парнас прорваться.
Немного правды, а воды — ведро,
Да так, чтоб было не к чему придраться.
Здесь каждому нелишне напевать —
Благодарю за помощь — я таковский.
Ну, им приятно — мне же — наплевать. —
Хоть Городецкий, Блок хоть, Мережковский…
Я и сапог-то в жизни не носил,
И не носил задрипанной поддевки,
Глядел в глаза, как будто жрать просил,
И улыбался, — но не без издевки.
Знал ублажить кого, и как, и чем.
Где что подпеть, сказать — тут я моментом.
В Санкт-Петербург приехал я зачем? —
За славой мировой, за монументом!…
«Стойло Пегаса»
«Стойло Пегаса», запросто — «Литературное
кафе». До нэпа — единственное в Москве место
для сборищ богемы и вольной кафейной публики
до двух-трех часов ночи.
(И. Старцев)
Эстрада. Маленький оркестр.
Якуловские росписи по стенам.
Нагроможденье столиков и мест,
И выкрики под стать не джентльменам.
То диспуты о театре, о кино,
О живописи то, то о балете,
То просто разговоры под вино,
То чтение стихов про все на свете.
Кого встречали свистом и вытьем,
Кого никак — насмешкой за спиною,
Кого в ладоши яростным битьем,
Сергея только — просто тишиною.
Проходы, щели публикой забив,
Зал обнажился пустотой эстрады.
Вино и разговоры, — все забыв, —
Есенину все благодарно рады.
Читал Сергей и то, что сам любил,
Читал и то, что публика просила.
То нравился себе, то больно бил
За то — куда нелегкая носила.
Читал, успев едва передохнуть, —
Потом восторг и бешенство оваций.
А он — усталый — шел куда-нибудь
На милость подлой слабости сдаваться…
Ночь
Полюбить бы по-настоящему или
тифом что ли заболеть.
(из разговора Есенина с Н. Вольпин)
Он никогда никого не любил простой
согревающей человеческой любовью
(Р. Ивнев)
Подумать только — тишина охрипла.
Куда девались крики и галдеж?
И та мадам, что потной грудью липла, —
Меня потрогать было невтерпеж.
Ну что я им — слова и грусть на ветер, —
То надрываю душу, то шепчу.
При всей своей любви к всему на свете —
Еще кого-нибудь любить хочу.
Любить — ни ночь, ни пьяною любовью,
Ни до смешного и не напоказ,
А так любить, — чтоб теплоту коровью
Любовь дала и грела только нас.
И чтоб с тобой в животной полудреме
Жизнь на мгновенья времени лишить.
Мне, правда, ничего не надо кроме, —
Как только отдохнуть — и снова жить.
Стихами жить, тобой, которой нету,
Зеленым шумом, утренней рекой…
Весне молиться, праздничному лету,
Ворваться в осень, а зимой — покой…
Подумать только — тишиной опутан,
Что даже страшно — страшно одному.
Здесь даже ночь никак не станет утром,
И я не стану нужен никому.
Смерть Ширяевца*
Оживают только черви. Лучшие существа
уходят навсегда и безвозвратно.
(Есенин)
Что может быть нелепей ранней смерти?
Что может быть тревожней слова «вдруг»?
Слезами, болью, памятью — измерьте! —
Ту глубину, — куда уходит друг.
Сергей, узнав о смерти, — разрыдался,
В слезах все повторял — И мне пора.
На что весь этот свет? — К чертям он сдался —
Ни друга, ни кола и ни двора.
Кричал, — что оживают только черви!
Где справедливость?! — Нету! — Вот беда.
А лучшие — душа Земли и нервы —
Уходят безвозвратно. Навсегда…
Друзья нестройно шли за катафалком.
Был пасмурный и душный майский день.
Выглядывая, солнце в небе жалком,
Бросало вслед идущим злую тень.
Прошли ворота, Взяли гроб на плечи.
А у могилы, в зелени ветвей
Пел, заглушая траурные речи,
Какой-то одинокий соловей.
Сергей, напрягшись вмиг фигурой гибкой,
Смахнув с лица тревожную печаль,
Заулыбался детскою улыбкой
И радостно глядел куда-то вдаль…
*А. Ширяевец, поэт, друг Есенина.
Ангел-хранитель
Галя, милая! Повторяю Вам, что Вы очень и
очень мне дороги. Да и сами Вы знаете, что
без Вашего участия в моей судьбе было бы
очень много плачевного.
(Из письма Есенина Г. Бениславской)
Любимый, долго-долго будь!
Один, — со мною, без меня ли.
Стихи — твой воспаленный путь —
Ни в чем душе не изменяли.
Любимый, долго-долго будь…
Моими стали навсегда
Твои — удача с неудачей.
Твоя беда — моя беда.
Ты наказанье, — не иначе.
Любимый, долго-долго будь…
Всю душу — грешному отдам,
Что нелюбимая — я знаю.
Ты — радость с горем пополам.
Ты — рана свежая, сквозная.
Любимый, долго-долго будь…
Живу на медленном огне,
А ты — мое благословленье.
Ты — счастье, посланное мне.
За что — за долгое терпенье?
Любимый, долго-долго будь…
Мой милый, как тебе помочь?
(Все говорят — за славу платит)
Храню тебя и день и ночь —
Пока меня на это хватит.
Мой милый, как тебе помочь?…
Любимый, долго-долго будь…
Один, — со мною, — без меня ли.
Стихи — твой воспаленный путь —
Ни в чем душе не изменяли.
Любимый, долго-долго будь…
Больно
С детства болел я «мукой слова»
(из разговора Есенина с И. Розановым)
Какая у меня жизнь? Где она? Да у
меня даже своего угла нет. Я живу
как беспризорный! Нет у меня ничего.
(из разговора Есенина с П. Орешиным)
Мой покой, тебя я не нарушу.
Тишина, сегодня ты права.
Больно ведь открывшуюся душу
День и ночь выплескивать в слова.
Больно близких бить нетрезвым криком,
На чужих коленях слезы лить.
Все кругом толкуют о великом —
Так недолго малое спалить.
Больно, что деревню город ранит.
На дрова пошел вишневый сад.
И жалеть теперь никто не станет
То, что не воротится назад.
Больно в бесприютности холодной
По ночам рубахи ворот рвать.
Даже сытый — все равно голодный,
Угол нужен — столик да кровать.
Больно очень вспоминать о детях.
Дочка — прямо вылитая я.
Хочется под Новый год одеть их
И украсть свое же — не тая…
Больно мне, покой, — тебя нарушу.
Оттого и кругом голова,
Что теперь уж невозможно душу
С болью не выплескивать в слова.
Предчувствие
Я понимала, что переделывать его не нужно!
Просто надо помочь ему быть самим собой!
Пришел Есенин. Мы уже встречались очень
редко, но тревога за него была еще сильней…
(А. Миклашевская)
Ребенок он — совсем еще ребенок, —
Всему на свете радуется — смерть.
Все пробует, — а хватит ли силенок
Чего-то очень важное посметь?
Конфузливость его мила по-детски, —
Порою, руки некуда девать.
И разговор не клеится по-светски,
А «да» и «нет» приходится кивать.
Мне не шепчите, что он слишком пошлый, —
Он для игры не годен в подлеца.
Ведь потому, — во всем такой дотошный, —
Себя не смог распутать до конца.
В кафе однажды процедил сквозь зубы
Для тех, кто жаждал всяких выкрутас, —
Не ждите, я не буду нынче грубым —
Там Маяковский ждет — мне не до вас.
А вот недавно — день его рожденья.
Он сам, — одетый в пушкинский костюм.
Волшебная игра воображенья —
И трезвый — до застенчивости — ум.
Но откровенность взгляда — душу студит. —
Измученный ребенок — крест несет.
И ясно очень — скоро что-то будет,
Глаза отводит, а меня трясет…
В Ленинград
Я поеду совсем, совсем. навсегда в Ленинград,
буду писать. Я еще напишу, напишу!
(Из разговора Есенина с И. Евдокимовым)
Надумали, — в Германию — лечиться!
Им это надо — мне-то — на черта?!
Другому предложи, — тот и помчится,
Моя граница — Красная черта.
Я там не напишу и пару строчек,
В деревню надо — все тогда пройдет.
А мне врачи — Послушайте, милочек,
Рука отсохнет, горлом кровь пойдет…
А графская семья — терпеть нет силы,
Хотя и Соня — очень добрый друг.
«Великим старцем» сколько не насилуй —
Не стану я другим с чего-то вдруг.
Москву люблю, — особенно ночную,
Когда луна и кто-то ближе всех, —
Тогда, куда глаза глядят кочую
До самого утра — и грех, и смех…
Собраньем разродился. Наконец-то!
Не терпится дождаться, полистать.
Как на ладони — никуда не деться,
Серьезным надо непременно стать.
С начала бы начать, — чем черт не шутит.
Журнал открыть, отречься от эстрад.
В Москве нельзя — тут всякий воду мутит,
Вот думаю, — поеду в Ленинград.
Прощание
Я ведь «божья дудка». Это когда человек тратит
из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять
ему нечем и неинтересно.
(из разговора Есенина с Е. Устиновой)
Над «Черным человеком» Есенин работал два года.
Эта жуткая лирическая исповедь требовала от
него колоссального напряжения.
(В. Наседкин)
Ну, вот и все. — Чего теперь бояться?
О чем жалеть? — Я вовсе не смешон.
На роль провинциального паяца
Другой — моложе — будет приглашен.
Прости меня, мой чернобровый Ангел,
Хранитель мой и самый верный друг.
Лишь ты одна в своем священном ранге
Надеешься найти спасенья круг.
А ты чего, девчонка Изадора?
Любовь твоя, — как к заднице репей.
Не поминай вчерашнего раздора —
Я отскандалил надолго теперь.
Да, Зина, ты — актриса. Помнишь роль-то?
И наш театр в уютненьком дупле?
Ну, я спокоен — в доме Мейерхольда
И ты и дети — будете в тепле.
Глумишься, Клюев, — Миколай смиренный?
Кто нашу дружбу-распрю разберет?
Ты мой учитель необыкновенный,
И Блок учитель — совесть не соврет.
Давно пишу дешевые поделки.
Я — «божья дудка» — потому иссяк.
Стихи теперь — больничные сиделки,
Ночь коротаю с ними так и сяк.
Не надо никакой шумливой славы,
Покоя бы в какой-нибудь глуши.
Пылятся ненаписанные главы
О Пушкине в запасниках души.
Писать ведь надо непременно просто.
Недавно понял — это и трудней.
В вороньем крике старого погоста
Далекое и близкое — видней.
В отличие от всяких прочих «истов»
Я Родину храню в душе своей,
И слов ищу болезненных, но чистых —
Для них же слово — вроде воробей.
А Родина? — В манерах, в «фу», в «фанфарах».
Все думают — друг другу нос утрут.
Гляжу на них, погрязших в склочных сварах —
От скромности такие не умрут.
В который раз себя внутри кромсаю —
Как до смешного короток наш век.
Живу, живу и вдруг — себя бросаю, —
А ты приходишь — Черный человек.
Ну вот и все. — Чего теперь бояться?
О чем жалеть? — Я вовсе не смешон.
На роль провинциального паяца
Другой — моложе — будет приглашен…
Англетер
Моя жизнь? Вот она в моих стихах. Этого у
меня никто не отнимет. Я знаю, что у меня
синие глаза, светлые волосы, легкая походка,
но любят меня за стихи!
(Есенин в разговоре с П. Орешиным)
Опять, опять пришел ко мне
Покойник черный.
Удрал на розовом коне
Покой никчемный.
Знакомец скалился в лицо,
Глазами хлопал. —
Гляди-ка, капает винцо
Мозгами об пол.
Куда? Куда его теперь,
Ну, коли снится?
Очнуться б, вытолкать за дверь
На колеснице.
Очнуться б, крикнуть —
Кто-нибудь!
Держите, дьявол!
Стучать, стучать
Куда-нибудь —
Пустите, я мол…
Там будь. что будет, пусть стихи
Мои не тронет.
Все остальное — пустяки —
Дерьмо не тонет.
Налью, налью ему чернил,
Чернил из вены.
Он там такое сочинил —
Черней измены.
Не оглянувшись, руку дал. —
Зовет, похоже.
Зовет с собою. Но куда?
Мороз по коже.
Сомненье душу бередит.
С последним вздохом —
Не будет встречи впереди,
Как пес издох он…
Куда-то канул целый Мир
В глазах открытых.
Теперь там вакханальный пир
Могил отрытых.
Теперь там темень, лебеда, —
А здесь — все вьюга
Да одинокая беда,
Как птица с юга.
Морозным воздухом дыша,
Чтоб не убиться,
Его тревожная душа —
Теплом клубится.
Ее живую — не елей
Разносит ветер.
Тревожней стало и теплей
На белом свете…
Комментариев нет:
Отправить комментарий