Николай Браун

НА СМЕРТЬ ПОЭТА В ГОСТИНИЦЕ «АНГЛЕТЕР»

Он, — которого мой отец под плечи
Выносил из гостиницы «Англетер»,
Был при жизни еще клеветой искалечен,
Изнемог от объятий кабацких химер.

Он, — кто по звездам и зорям ранним
Школу пастушью свою проходил, —
Был повешен на веревке окаянной
Убитым — бандой чекистских громил.

Он, — кому на улице лошадь любая
Кивала, прося накормить овсом,
Перо в надрезы у локтя макая,
Писал, истекая российским стихом.

Друг казнен без вины был!
Где ж «Русских фашистов Орден»?
«Диверсанты-поэты», «народа враги»?
По стране подсоветской, как в пыточном морге,
Возле стонов и хрипов — кожанок шаги…

В ГПУ ведь Есенин известен скандально.
Его просто так не пристрелишь в упор.
Бывал за границей, в Америке дальней…
Самоубийство — ему приговор!

Он, — чей герой мог повеситься где-то
На рукаве — где фантазия та? —
На пол номера лег, невской вьюгой отпетым,
В «негодяев стране», где всяк храм — без креста!

Он, — что был одарен слов певучей отрадой,
Чтоб воспеть свою Русь среди казней и бед, —
Вынут был из эпохи,
Что стала петлей многорядной,
И на лбу, как тавро, приговора иудина след!!

Был при жизни еще клеветой искалечен,
Изнемог от объятий кабацких химер
Он, которого мой отец под плечи
Выносил из гостиницы «Англетер»…

9 июня 1972. Барашево.
Спец-строгий политический лагерь в Мордовии.

МЕЖДУ ЕСЕНИНСКИХ СТРОК

Мне в гостинице «МОСКВА», где агенты в штатском,
В первый раз прочел отец из «Москвы кабацкой»:
«…Чем больнее, тем звонче, То здесь, то там.
Я с собой не покончу, Иди к чертям.»
Лет мне было в ту осень, пожалуй, двадцать.

Я другого Есенина чтил, что нежней и напевней, —
Где бубенчики троек рязанских и звонниц колокола.
Но отец наизусть мне прочел:
«Мир таинственный, мир мой древний…»,
Где Есенин — как загнанный волк, где лихие дела.

Я у площади Красной обдумывал жуть его гибельной были
Между строк:
Кто с флажками охотники? Кто палачи?
И спросил у отца: «Но они ведь его… убили?!
Он не сам!..» Был ответ: «И враги уж в могиле!

Да, убили. Но только об этом — молчи!»

3 октября 1972. Кучино.
Спец-строгий политический лагерь на Урале.

В КЛУБЕ ЛАГЕРНОМ

                 В память о голосе Сергея Есенина

В клубе лагерном — Гумилева
Единоверцам читал я с глазу на глаз, —
Все о том, как «Господне Слово
Лучше хлеба питает нас».

Ведь фонографа валики восковые
Не сохранили почти ничего,
Даже — как «Золотое сердце России
Мерно билось в груди» его.

Но отец мой, что в питерском цехе поэтов
Гумилевское чтенье слушал не раз, —
Мне манеру торжественную эту
Повторяя на слух, от забвения спас.

Я читал, и так мерно строки гудели,
И созвучья их были нам так близки,
Что как будто над нами — «рвались шрапнели»,
«Птиц быстрей» — перед нами «взлетали клинки»!

И Победа, как девушка, разодета
Вновь была «в жемчуга», и дымился путь…
…Но негаданно голос другого поэта
Заглушил меня:
«…бешеная, кровавая муть!

Что-о ты? Сме-е-рть? Иль исцеленье кале-е-кам?»
Вдруг с есенинской читкой из радиоузла
Зазвучала пластинка, как будто обоих поэтов
В этом лагерном зале судьба не случайно свела!!!

«Проведи-и-те, пр-р-оведи-и-те меня к нему-у!..» —
Все раздольней
Сквозь помехи эпохи звучал нам «Хлопуши» рассказ…

Но в гумилевской манере на этом турнире невольном
Читал я,
Как «женщины бредят о нас и только о нас»!

10 марта 1973. Кучино.
Спец-строгий политический лагерь на Урале.

ПАМЯТИ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА

Шли комиссары красные на черное дело.
Бел, как саван, Исакий. Патрульного шаг.
«Запрокинулась и отяжелела»
Золотая голова его… на руках

У отца моего. И друзья на дровни
Положили избитое тело в простыне…
Прокартавят газеты в злобе единокровной,
Что поэт-юдофоб искал забвенья в вине,

Что всем классово чужды поэты кулацкие,
Церкви-маковки, смолкший навеки трезвон…
Вздрогнут дали рязанские, мгла петроградская,
Те, в кого был, как в песнь под тальянку, влюблен.

А где-то молчит раскулаченная деревня.
Расстреляны сотни восстаний крестьян.
Поразграблены тысячи храмов древних.
И Кремль, как кабак, злобой классовой пьян.

«На заре каркнёт ворона:
Коммунист, взводи курок!
В час последний похоронят,
Укокошат под шумок…»*

А пока все не так, как просил он когда-то —
Положить его «под иконами умирать».
Речи лживые. Свора из Госиздата.
И цветы — точно кровью кропят благодать!

А пока — лишь снимают посмертную маску.
И слышат мать с сестрою, как агент-изувер
Кому-то шепчет, с гробом рядом, чекистскую сказку
О самоубийце-висельнике в гостинице «Англетер»…

Его все ж на Родине вьюга отпела.
Норд-вест отчитал над Невою псалмы.
Был закрыт ритуал ГПУ-шного дела
Террора ключом, как ворота тюрьмы!

Убит и оболган. В Ваганьковской стыни
Застыл его крик, как у горла рука…
Так Россию казнили. Соловки ли, Катынь ли —
Вся эпоха — как пытка в подвалах ЧеКа!

За стихи его — били в Москве, в Ленинграде,
И душили в безвестье петлей лагерей.
Был каратель-диктатор, как бес, беспощаден.
Где страна без царей — церкви без алтарей!

Но отец мой всегда наизусть его помнил
И в манере его — мне читал с малых лет.
Он и сам был поэтом, в пылу неуемным,
И в стихах его брезжил есенинский свет:

«В этом имени — слово есень,
Осень, ясень, осенний цвет.
Что-то есть в нем от русских песен,
Поднебесье, тихие веси,
Сень березы и синь-рассвет»…

…Убивали, казня — как пахали-косили.
И ложились кровавых деяний пласты.
Но из праха и Зла воскресает, как будто, Россия,
Обретая помалу, как благо, родные черты.

Воскресенье из мертвых бывает рассветом весенним.
Прощены души грешных, а бесы — низвергнуты в Ад…
Среди лириков новой Великой России — Есенин.
Мечен метою чуда стихов его песенный лад!

4, 5 декабря 1992. Санкт-Петербург.

* Слова из песни тамбовских повстанцев.

АВТОГРАФЫ ПОЭТА

Уцелели в блокаду, не сгинули в обысках
Те стихи, что Есенин отцу подарил.
В них доныне — заряд поэтической доблести,
В них доныне — порыв нерастраченных сил.

Увидав их впервые, запомнил я отроком
Стих, где плачет и пьет эмигрантская Русь,
И как кто-то поет про ЧеКа и про Волгу там
Под кабацкой гармоники «жолтую грусть».

И как спиртом глушат там тоску свою белую,
С верой в скорую месть за разор, за террор,
Чтоб, врага одолев русской силою смелою,
Возвратиться домой, на приволжский простор!

Как тальянки лады, в строчках буквы раздельные,
Точно в почерке скрыт типографский набор.
Только музыкой связаны смыслы их цельные
С двадцать третьего года — до нынешних пор.

И в соседнем стихе — вся душа нараспашку ведь.
Вижу с буквы заглавной здесь: «Бог», «Благодать».
Просит он положить его «в русской рубашке»
За грехи — «под иконами умирать»…

На листах нестандартных, по краю надорванных,
Строф ряды — на пределе лирических сил…
Здесь весь облик поэта с душой непокорною,
Что с врагами Руси в поединок вступил!

20 февраля 1994. Москва.

В СЕМЬЕ МОЕЙ ПЕЛИ ЕСЕНИНА

В семье моей пели Есенина
На сложенный жизнью мотив.
Цвела там черемуха, вспенена.
Плыл месяц над купами ив.

Там сыпала звонко тальянка.
Клен-сторож в снегу застревал.
Там тройка летела с гулянки
Сквозь плач и кабацкий скандал.

…Отец мой, гитару настроя,
Звал мать, струны тронув едва.
И так, на три голоса, трое
Мы пели, все помня слова.

Еще заглушал эти песни
Казнящего страха запрет…
Но тем был смелей и чудесней
Напев моих лагерных лет,

Когда возле псов, автоматов,
По тюрьмам, всё вдаль, на восток,
Я пел даже тем, кто когда-то
Тянул «за Есенина» срок!

Питались легендами все мы.
Той славы сума – нелегка!
Ему вслед стихи и поэмы
Написаны кровью ЗеКа.

Напевны лады их — чуть троньте!
Всяк слух их напевностью пьян.
Отца брат, погибший на фронте,
Есенина пел под баян.

Напев этот жив, не иначе…
А там, в эмигрантском краю,
Поют, пьют, дерутся и плачут,
И Русь вспоминают свою.

…Как ветер, безвестное пение
Взлетает над золотом нив.
ПЕТЬ БУДЕТ РОССИЯ ЕСЕНИНА
НА СЛОЖЕННЫЙ ЕЮ МОТИВ!