Евгений ЕВТУШЕНКО

Пушкин

О, баловень балов
и баловень боли!
Тулупчик с бабы -
как шубу соболью.
Он - вне приказаний.
Он - звон и азарт!
Он перегусарит
всех гусар!
Он - вне присяганий.
Он - цокот цикад.
Он перецыганит
всех цыган!
И грузные гроздья
волос африканских
велят ему - в грозы,
велят - пререкаться.
От пышного пунша,
салатов, салазок
до пуль и до пушек
на той, на Сенатской,
от пышущих пашен
и снова до пунша,
поет или пляшет -
он Пушкин!
Он Пушкин!
...Воздвигли - аж тошно! -
цитадели цитат.
А он - всё тот же!
Он - цокот цикад.
И выбьет все пробки
шумящий, шаманский
гуляки пророка
характер шаманский!
Причудливо, точно
сквозь время он пущен,
и в будущем тоже
он тот же.
Он - Пушкин!

БЕЗ ПУШКИНА

Когда в России Пушкина не стало –
как будто что-то хрустнуло устало
в недолго обнадёженных сердцах.
Звезда надежды пала, отмерцав.

Её, конечно, пылко подобрали
и разобрали на свои морали,
легенды, сплетни, мало ли на что,
но заменить его не смог никто.

И лишь один, так рано Богом взят,
вздохнув: «Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть...», непрост по нраву,
и Пушкину так мог сказать по праву.

Пушкинианец – не бахвал-поэт,
кто столько рифм, как девок, перетискал,
а в ком, как в Тютчеве и Баратынском,
Михайловского, Болдина есть свет.

А столько на поэтов есть напраслин,
как шрамов на тебе, больной Некрасов,
под бременем несчастной головы,
хотя всё это лишь Крамского швы
от переделок на холсте, увы*.

И пусть народ за каждый добрый лучик –
не виселицей и не топором, –
как за гринёвский заячий тулупчик,
поэтам за добро воздаст добром.

___________________________________________
* Швы, явственно проступающие на картине И.Н.Крамского «Некрасов в период «Последних песен» (1877–1878), связаны не с разгулом варварства, а с развитием авторского замысла. Меняя композицию, художник надшил холст со всех сторон, вырезал тот кусок, на котором была проработана голова, и перенес его в другое место – чуть выше.

ПУШКИНЫМ ВЫДЫШАННЫЕ

Нас Пушкин выдышал
одноупряжно.
Кто кого выше был –
не так уж важно.

Порою цапались
друг с другом больно –
как в грязь ни ляпались,
скакали вольно.

У русской нации
средь пуль, наветов
нет нумерации
её поэтов.

Зачем отыскивать
поэта лучшего
из Баратынского
или Тютчева?

Но кто от ревности
завел для форсу
поэторейтинги,
как по Форбсу?

Не слишком дергают ли
за уздечки
и сами дерганые
человечки?

Откуда злобность
и в шпорах шузы?
Фру?Фру –
вот образ
загнанной музы.

Тоска по Пушкину

Как сумели мы прорваться
из предпушкинья тогда,
и остаться, может статься,
там, где Пушкин, навсегда?

Проповедуя свободу
тем, кто просит сам удил,
несвободному народу
он язык рассвободил.

И была не без просветов,
но душна – не продохнуть
виршеписцев-предпоэтов
утомительная нудь.

Монастырскую громоздкость
их кирпичнейших стихов
превратил он в грациозность
гармоничнейших грехов.

Это Пушкин! Наконец-то!
Как возник – пойди пойми! –
кучерявым знаком детства
с тонким томиком Парни?

Навсегда он стал мишенью,
отдан алчущей толпе,
вновь убит он был в Мишеле,
вновь растерзан в Осипе.

То герой-любовник жизни,
то с ним посох и сума
в ипостаси мрачной из «Не
дай мне бог сойти с ума»! 

Он проблескивал во Блоке,
может быть, во мне мерцал.
С нами – все его уроки
юности честных зерцал.

С нами пил и веселился,
и на всех душа была.
В Бродском он не поселился –
Маловато в нем тепла.

С нами всеми для порядку
он Россию разделил,
и Шараповой крылатку
он на корте расстелил.

Где же новый гений, где же?
может, близок он уже, –
тот, кто всю Россию держит
в новопушкинской душе?

Вкус к поэзии растлили,
чтобы вкусам угодить.
Что ж ты ленишься, Россия,
снова Пушкина родить?

Я его не представляю,
но, уже немолодой,
как Державин, приставляю
к уху трубочкой ладонь.

Жженкой хочется согреться,
вольнодумствуя, дерзя...
Будет Пушкин! Наконец-то!
Нам без Пушкина нельзя.