Белла Ахмадулина

Анатолию Жигулину

Причудливый бродит меж лип господин,
покинув тайком клавесины салона:
он бархату предпочитает сатин,
седин венценосность венчает солома —
здесь некому грех тавтологий прощать:
с затычкой в ушах для поимки мелодий,
со жвачкой в устах и с загадкой в очах
брезгливо косится юнец мимолётный
на шляпу, чьи злаки – теперь иммортель,
я вижу, и шляпы носитель бессмертен.
Алмазный мой глаз помертвел и смотрел:
чей был он соратник и чей собеседник.
С балкона за ним надзирает жена.
Изделье французов – её ароматы,
брюссельские носит она кружева,
отечества сносит она диаманты.
Кто сей господин? Он – хозяин иль гость
средь прочих, наехавших и набежавших?
Что шляпа! Зато какова его трость!
Аргентума слиток – её набалдашник.
И аурумом его перст окольцован,
добытым рабами из северных толщ.
(Я в сумерках парк посвящу Воронцовым,
которые – черточка – Дашковы тож.
Я вскорости этой займусь оговоркой,
но лацкан сатина под правым плечом
украшен значком, достославный Георгий
Святой, разумеется, здесь ни при чём.)
Завидев того, кто под липами парка
гуляет, надменно я прочь поспешу.
Ему неприятна страннейшая пара,
ему, но не мне, я её опишу.
Другая мне видится странная пара:
вот дама – вся в белом, и шляпы вуаль
лицо затеняет. Я – автор и право
моё – написать: ты таких не видал
ходящих в обнимку, любезный читатель.
Да, дамочка в белом. Наряд полосат
её собеседника. Автор – бестактен
иль безрассуден. Нельзя описать,
как вдоль аллеи проходят те двое:
в белом одна, в полосатом другой.
Всё говорят о неволе и воле.
Каждого помнят, кто мёртв, кто – изгой.
Ежели жив, будь сохранен, кто изгнан
из… из всего. Я гляжу из темна
в тайну. Больницы белеющий призрак,
двое бредущих – Жигулин и я.