Лев Озеров

Гудзенко

Мы оба с ним из Киева,
С Тарасовской улицы,
Которая сверху — с Паньковской —
Льва Толстого —
Падает вниз к Жилянской.
До тупика —
Каменным водопадом.
Зелень и камень рядом.
С этого можно начать
Повесть нашего бытия.
Он — в доме пять,
В доме двенадцать — я.
На этой улице жили
Ушинский, Волошин, Ахматова, Бах,
Основоположник нашей биохимии.
Дом, где жил я, принадлежал
Румяному и насмешливому
Поляку Шимону Гонтковскому,
Здесь жил старый священник Светлов,
Гонимый советской властью.
О Гудзенко мне говорили сестры:
— Рядом живет один школьник,
Пишет стихи, как ты...
Встретились мы не скоро —
В Москве, в ИФЛИ,
В институтских коридорах.
Оба ярились в спорах.
Я завершал институт,
Он начинал.
Мы читали друг другу стихи
И, гуляя в Сокольниках,
Говорили о Хлебникове и Багрицком,
О Бабеле и Зенкевиче.
Нас породнила поэзия.
На войну он ушел из ИФЛИ,
Как потом написал об этом.
Сперва был слагателем стихов,
Потом на войне стал поэтом.
Я встретил его на Маросейке —
Перебинтованного, неузнаваемого,
После ранения.
Обнялись, условясь о встрече.
Он ушел в военную газету.
Он и меня позвал в газету
«Победа за нами».
— Писал пейзажи — пиши заметки,
Лозунги, подтекстовки,
А захочешь — поэмы.
Да, очерки о солдатах,
О памятных датах.
Иногда Семен говорил:
— Кажется, ты умеешь... —
Младший хвалил старшего.
Семена ранили.
В госпитале он не вылежал.
«Я был пехотой в поле чистом,
В грязи окопной и в огне,
Я стал военным журналистом
В последний год на той войне».
Красив, непоседлив, удачлив,
Он возникал то тут, то там,
С армией шел, по ее пятам,
В глазах азарт,
Презренье к смерти.
Мы жили как братья,
Приходилось бывать с ним в поездках.
Вещи внесли в гостиничный номер,
Семен поспешает на рынок:
Среди мисок и крынок,
Среди смачного хруста
Свежей капусты,
Среди шипящих жаровень,
Среди серебристых селедок,
Среди медных тазов,
Среди золотистых дынь —
Зелень, песок, синь —
В переборе гитарных струн
Был он весел и юн.
Таков Семен.
После войны
Он бывал в Закарпатье,
Бывал в Туве,
В песках Туркестана,
В дальнем гарнизоне,
И много писал,
И был замечен
Сперва Эренбургом,
Потом Антокольским и Щипачевым,
Удача следовала за ним.
И надо же — старые раны заныли,
Ушиб головы,
Было такое — выпал из «виллиса».
Он и не удивился.
«Мы не от старости умрем,
От старых ран умрем».
Поэтам нельзя говорить о смерти,
Своей, конечно, а не чужой.
Стихами они накликают смерть.
Семен положен в больницу Бурденко,
Чародея и мага нейрохирурга.
Пинцетом проникнуть в мозг! —
Это непостижимо.
Сперва удача, надежда.
Мы приходили
И успокаивали Семена.
— Бобик испекся! —
Он говорил.
Он не желал обманываться,
Не умел обманывать,
Характер поэта,
Повадка солдата.
Я говорил с ним недолго,
По-братски,
И сумел его, кажется,
Не то чтобы успокоить,
Отвлечь на мгновенье,
И он об этом
Сказал матери
Ольге Исаевне.
Каждый день мы стояли внизу
В большом вестибюле
И наблюдали за тем, как сходит
Ольга Исаевна по ступеням.
Сейчас она не одна сходила,
Ее вели под руки двое.
Она едва волочила ноги.
Спрашивать не было смысла.
Мы с ней дружили,
Мать считала,
Что у нее несколько сыновей
Вместо двух рано умерших,
Вместо двух, потерянных ею.
Когда на душе бывает дурно,
Непроходимо порой бывает,
Я вспоминаю Ольгу Исаевну,
Пережившую двух сыновей
И оставшуюся человеком
Среди людей.