Аркадий ПРЕСМАН

На пересылке

                  Перепёлка над пшеничным полем

         тихо призывает: спать пора.

                                           

                                      А. Жигулин

О, это шумное застолье
почти у света на краю.
И я не лагерник, но, стоя,
за лагерных поэтов пью.

Ни мата, ни блатных наколок…
Нас вместе у себя собрал
товарищ мой, поэт-филолог,
из общества «Мемориал».

То соглашаемся, то спорим,
и я читаю на «ура»
о перепёлке, что над полем
напоминала: спать пора.

Оценивая строки эти,
мужиковатый, от сохи,
майор задумчиво заметил:
«Вот настоящие стихи».

В поэзии отважно-пылкой
он столько находил красот,
хотя и ведал пересылкой
над номером ЛГ-500…

За пайку тощую пахали
под вой озлобленной пурги
и работяги, и паханы,
и заклеймённые враги.

И пахло вновь сырым туманом,
и с насыпи в краю чужом
былое виделось обманом,
всего лишь только миражом.

На гребне глинистого склона,
где вехой значился флажок,
охранник с красного погона
лениво стряхивал снежок.
И, будто вор другому вору,
в путейской будке, у ольхи,
«стукач» передавал майору
антисоветские стихи.

А тот, рискуя всем на свете,
но, искупая все грехи,
не отправлял начальству эти
антисоветские стихи –
о лагерной нелёгкой доле,
о днях, которые гнетут…

Стихи слагались не на воле,
они придумывались тут –
на зоне, около посёлка,
где светлым ангелом добра
всё пела, пела перепёлка
и призывала: спать пора.

Не встретишь в лагере Морфея,
но бередило каждый ум
о том, что утро мудренее
вечерних помыслов и дум.

Тускнели меркнущие дали,
и в серой проволочной мгле
почти вповалку люди спали
на обозначенной земле.

Пускай не гас фонарь суровый,
дозорным оком поводя,
рождался день эпохи новой –
день смерти Каина-вождя.

И ничего, что клён ссутулен,
надежды луч на почву пал.
Казалось, лагерник Жигулин
зарю над зоной зажигал…

Об этом, сумрачно потухший,
себе же сам наперекор,
нам рассказал не самый худший,
не самый бдительный майор.