Стихи о живописи

Стихи о ЖИВОПИСИ




* * *
Максим Черников
Всё о любви. Письмо Фриде Кало на Тот Свет 


Всё это - там... И всё это -
не здесь...
Время не знает отсрочки!
Там я остался
душой своей весь;
Здесь меня нет ни кусочка!

Моя милая Фрида!
С твоею душой -
Этот мир для тебя
Был такой небольшой!
И хотя мне пришлось
В нём немало пройти -
Всё искал я тебя,
И не мог я найти...

В этом мире корысти,
Предательства, лжи
Очень трудно найти
Место тонкой души...
А любовь ведь хрупка,
Как бокала стекло...
Я любил бы тебя,
Моя Фрида Кало!

Всё пытался найти
Я какой-то рецепт,
Чтоб ослам донести
Этой жизни концепт!
Но рецепт не нашёл,
И я понял, что здесь -
Только лишь одиночества
Горькая песнь!

Дело в том, что любовь,
Праздник, счастье, успех
Манят так же, -
Как мёд насекомое, - всех!
А кому суждена
В жизни только лишь боль -
Одиночество знают
Жестокую роль...

И хотя тебя нет
На Земле, я скучаю;
Мы увидимся Там -
Я тебе обещаю!
А ведь если бы можно
Увидеться здесь -
Я пустил на тебя
Водопад любви ВЕСЬ!

Твою страсть, твою жажду,
Урчащую плоть,
Как последний берёг бы
Я хлеба ломоть!
Или нет - я скорее б
Его проглотил:
В эликсире блаженства
Тебя утопил

Своей жаркой любви,
Своей страстной крови;
Я сказал бы:
ЛЮБУЮ МЕЧТУ НАЗОВИ! -
Жизнь на кон я поставлю -
Её воплотить!
Весть я Богу отправлю,
Как могу я любить!

И из звёздных лучей
Для тебя мой альков,
Для безумных ночей
Был бы в сердце готов!
Заглушили б мучений
Любых твоих боль
Своим мощным теченьем
И страсть, и любовь...

Как Диего - других - ***
Никого б не желал!
Даже рядом с тобой
По тебе бы скучал! -

Ибо знаю: проникни
Я в ТЕ лишь места -
Не распял бы никто
Иисуса Христа!

*** Диего Ривера. (М. Ч.)

* * *
Максим Черников
Мадонна с младенцем, кисти Леонардо 


Младенца дорогого обнимая, -
От плоти плоть родной своей крови, -
Сидела Дева, к сердцу прижимая,
В сочащемся сиянии любви.

Она мне говорила, всё забыть,
Что б ни было, и где б на свете не был,
И каждый миг дарованный любить
Под этим солнцем и под этим небом!

Послание Её мне передал
Письмом своим волшебным, лучезарным,
Как драгоценный сказочный опал,
Через века великий Леонардо.

И я смотрел, не в силах оторвать,
В каком-то светло-бредовом экстазе,
Свой взор от вечной и бесценной связи,
С любовью что протягивает Мать

Живущему и сущему всему,
Что движется и дышит в этом мире,
От сердца своего нить к моему -
Луч Божества в космическом эфире.








*   *   *
Леонид Мартынов
Художник 


Писал свою дочь,
Но она,
Как лунная ночь,
Уплыла с полотна.

Хотел написать он
Своих сыновей,
Но вышли сады,
А в садах -
Соловей.

И дружно ему закричали друзья:
- Нам всем непонятна манера твоя!

И так как они не признали его,
Решил написать он
Себя самого.

И вышла картина на свет изо тьмы...
И все закричали ему:
- Это мы!




*   *   *
Сельвинский Илья Львович
В КАРТИННОЙ ГАЛЕРЕЕ 


В огромной раме жирный Рубенс
Шумит плесканием наяд —
Их непомерный голос трубен,
Речная пена их наряд.

За ним печальный Боттичелли
Ведет в обширный медальон
Не то из вод, не то из келий
Полувенер, полумадонн.

И наконец, врагам на диво
Презрев французский гобелен,
С утонченностью примитива
Воспел туземок Поль Гоген.

А ты идешь от рамы к раме,
Не нарушая эту тишь,
И лишь тафтовыми краями
Тугого платья прошуршишь.

Остановилась у голландца...
Но тут, войдя в багетный круг,
Во всё стекло
на черни глянца
Твой облик отразился вдруг.

И ты затмила всех русалок,
И всех венер затмила ты!
Как сразу стал убог и жалок
С дыханьем рядом — мир мечты...



*   *   *
Александр Городницкий
Камиль Коро


Разрушение Содома
На картине у Коро,--
Угол каменного дома,
Дуб с обугленной корой.
Красный дым на небосводе,
Сжаты ужасом сердца,
Дочь из города уводит
Престарелого отца.
На лету сгорает птица
Меж разрядов грозовых,
И темны от страха лица
Прародителей моих.

Разрушение Содома
На картине у Коро.
Нет людей в долине Дона,
Нет на Темзе никого.
Обгорят у лавров кроны,
В реках выкипит вода,--
Нет гражданской обороны
От Господнего Суда.

Разрушение Содома
На картине у Коро.
Возле ног, как ад, бездонно
Разверзается метро.
Долго после вернисажа
Будит в полночи меня
Жаркий воздух в дымной саже,
Пляска тёмного огня.

И до самого рассвета
Сотрясает блочный дом
Небо Ветхого Завета
С чёрным атомным грибом.




*   *   *
Давид Самойлов
Импрессионизм 


Импрессионизм – дурное зренье,
Тусклый свет, расплывчатость фигур.
Но уже не время, а мгновенье
На тебя взирает сквозь прищур.

И не надо думать о дальнейшем,
Не держать идею в голове.
Почему бы не считать важнейшим
Те стога и завтрак на траве?

Как бы не резвились по дурацки
На траве, но в этом что-то есть.
Рядом осень смешивает краски
В октябре,
Когда темнеет в шесть.



*   *   *
Елена Мартьянова 2
Пейзаж. По картине Ильи Сергеевича Глазунова 

Правый берег высок и крут.
Над обрывом – печальный крест
( чья – то память и чей – то суд).
Ни тропы, ни души окрест.

Левый берег – песок, трава.
Тень громадная от креста
осенила, подобрала
и связала взамен моста

оба берега. Как клинок
холодна и быстра река.
Развела на века – срок,
и на сотни вёрст берега.

И до кромки небес – ковыль.
Только кажется: тишина.
Под травой почивает быль,
под шелковой – война, война…

Чередою года идут.
Каждый берег несёт свой крест.
И неправый, и правый – ждут
колокольный звон. Благовест.

*   *   *
Андрей Дементьев


                           Александру Шилову

Ты любил писать красивых женщин,
Может, даже больше, чем пейзаж,
Где роса нанизана, как жемчуг…
И в восторге кисть и карандаш.

И не тем ли дорого искусство,
Что с былым не порывает нить,
Говоря то радостно, то грустно
Обо всем, что не дано забыть?

И о том, как мучился художник
Возле молчаливого холста,
Чтобы, пересилив невозможность,
Восходила к людям красота.

Сколько ты воспел красивых женщин!
Сколько их тебя еще томят…
Если даже суждено обжечься,
Жизнь отдашь ты
За весенний взгляд.

Потому что в каждый женский образ
Ты влюблялся, словно в первый раз.
Буйство красок – как нежданный возглас,
Как восторг, что никогда не гас.

Всё минует…
Но твою влюбленность
Гениально сберегут холсты.
И войдут в бессмертье поименно
Все,
Кого запомнил кистью ты.

*   *   *
Андрей Дементьев 


Левитановская осень.
Золотые берега.
Месяц в реку ножик бросил,
Будто вышел на врага.

Красоту осенней чащи
Нанести бы на холсты.
Жаль, что нету подходящих
Рам для этой красоты.

А холодными ночами
Истерзали лес ветра.

Всё у нас с тобой вначале,
Хоть осенняя пора.


*   *   *
Валентин Гафт
Чёрный квадрат 


Начала не было и не было конца,
Непостижимо это семя,
Меняет на скаку гонца
Эйнштейном тронутое Время.

Конь Времени неудержим,
Но гениальные маразмы
Ещё заигрывают с ним,
Катаясь в саночках из плазмы.

Но наберут ли Высоту
Качели нобелевской славы?
Качнувшись «влево на лету»,
Мир, как всегда, «качнется вправо».

Молчат сомкнутые уста,
Совсем иного царства врата,
Непостижима чернота
Сверхгениального квадрата.

Там время – чёрная дыра,
Как давит глубина сетчатку.
Какая тёмная игра.
Как ослепительна разгадка.
 *   *   *
Максим Черников
Гюстав Доре... 


Гравюры прошлого. Изящества пример...
Но более всего мой взор туманит
Ни Гольциус, ни Рембрандт, ни Дюрер;
Гюстав Доре - вот, кто не перестанет,
Когда б ни бросил на него свой взор,
И восхищать, и удивлять, чаруя.
И с самой первой встречи - до сих пор
Привычка не убьёт красу такую, -
Будь это Ада Дантова круги
Иль Байрона пронзительные сферы...
My soul is dark, когда кругом ни зги
Не видно - п я т ь д е с я т
о т т е н к о в
с е р о г о
Я различу в тончайших кружевах,
Что рвутся на прибрежных скалах, пены,
И испытаю я животный страх,
Восторг и нежность в чешуе сирены...
Иметь какую нужно силу чувств
Под прессом
п е р в о р о д н о г о рисунка,
Чтобы в банальный мир, что нищ и пуст,
Вошла живя песня нибелунга?
Гюстав Доре - рисунка ювелир -
Волнует взор и душу мне по праву,
Поэзии брильянт, рубин, сапфир
В чарующую вдев свою оправу...
Поэт и маг... Я вижу мастерской
Пространство, освещённое из окон;
Внизу Париж стучит по мостовой...
А тут всё повествует о высоком...
И растушёвка, линии, штрихи
Эскизов всё пространство заполняют.
И гении Поэзии стихи по очереди -
Каждый сам - читает.

*   *   *
Давид Самойлов
Брейгель 


(Картина)
Мария была курчава.
Толстые губы припухли.
Она дитя качала,
Помешивая угли.

Потрескавшейся, смуглой
Рукой в ночное время
Помешивала угли.
Так было в Вифлееме.

Шли пастухи от стада,
Между собой говорили:
- Зайти, узнать бы надо,
Что там в доме Марии?

Вошли. В дыре для дыма
Одна звезда горела.
Мария была нелюдима.
Сидела, ребенка грела.

И старший воскликнул: - Мальчик!
И благословил ее сына.
И, помолившись, младший
Дал ей хлеба и сыра.

И поднял третий старец
Родившееся чадо.
И пел, что новый агнец
Явился среди стада.

Да минет его голод,
Не минет его достаток.
Пусть век его будет долог,
А час скончания краток.

И желтыми угольками
Глядели на них бараны,
Как двигали кадыками
И бороды задирали.

И, сотворив заклинанье,
Сказали: - Откроем вены
Баранам, свершим закланье,
Да будут благословенны!

Сказала хрипло:- Баранов
Зовут Шошуа и Мадох.
И богу я не отдам их,
А также ягнят и маток.

- Как знаешь,- они отвечали,
Гляди, не накликай печали!..-
Шли, головами качали
И пожимали плечами.


*   *   *
Александр Ляйс
Картина Брейгеля 


Доброту неся как бремя,
И пороки все собрав,
Это сказочное время
Свой показывает нрав.

Наряжаясь и кривляясь,
Не понять и не помочь.
Я смотрю и удивляюсь,
Видя рядом день и ночь.

Всё густым покрыто мраком,
На голландском полотне.
Слышно, где-то за оврагом
Плачут совы в тишине.

Но лишь только солнце встало,
И пропели петухи,
Начинаются сначала
Как обычно, все грехи.

Все спешат – не успевают,
Словно вышли из тюрьмы.
Не живя, а проживая
От веселья до чумы.

Поглупели все народы,
Мудрецы лежат в гробах,
Правят толпами уроды
С красной пеной на губах.

И несутся в жутком танце,
Так до странного легки,
Черти, принцы, оборванцы,
Короли и дураки.

На ходу стирая лица,
Смерть несётся на коне.
Непонятно что творится
На голландском полотне.

Крепче вставив ногу в стремя,
Над землёй летят года…
Дай то Бог, чтоб это время
Не вернулось никогда. 

*   *   *
Поженян Григорий Михайлович
Питер Брейгель 


Б. Б.

В колеснице жизни суматошной,
призванный ко всенощной не в срок,
ты не жди прощения, художник,
за незащищённости порок.
Не ищи признаний и причастья,
не лови ладонь поводыря.
Что в нём проку — суетное счастье
временных надежд календаря.
И не бойся самоотречений.
Ты ещё расплатишься сполна
чёрными ночами огорчений
за полотен светлые тона.

*   *   *

Виктор Широков 

Ты говоришь: "Сегодня мира мера 
равно и негатив, и позитив, 
архитектурный парадокс Эшера, 
трагичный черно-белый перелив". 
А я скажу, что Брейгель мне дороже, 
мне важен живописный колорит, 
который жизни полноту итожит 
и весело о мрачном говорит. 


* * *

Ширяевец Александр Васильевич
Суриков 

Разгульны взлеты русского мазка!
Былого ветра песня заярила!
Сибирь сгубив Кольцо и Ермака,
Русь Суриковым щедро одарила.

Пусть выродки сопят у заграниц,
Сын Красноярска на поклон поедет
В Московию! Упал пред Русью ниц,
И каждая картина Русью бредит!

Удел Руси — смердящих псов терпеть…
Но в мерзкой гнили всяческих засилий
Стрелецкой кровью будет пламенеть
Родное имя — Суриков Василий.

* * *
Юферев Виталий Михайлович
В Кижах 


Белогривые волны колышутся,
Дует сиверко за кормой…
В плеске их все настойчивей слышатся
Голоса старины вековой.

Не зверье дорогое выслеживать,
Не пороть неповинных хлыстом:
Новгородцы идут в Обонежие
С добрым словом и честным крестом.

В домотканых рубахах из пестряди,
Поострей наточивши топор,
Чудодеи-артельщики Нестора
Сруб за срубом возводят собор.

И разносится ветром по следу их
С потом смешанный дух табака.
А того они сами не ведают,
Что творят красоту на века.

* * *
Роберт Рождественский
Кижи

Да,
сначала было
слово!..

Зоревая позолота
облетела с небосклона.
И звучало слово
так:
«Мы – отсюда.
Мы – карелы.
Мы тонули.
Мы горели.
Мы
до старости
старели.
Нас
не купишь за пятак.
Камни пашем.
Камни сеем.
Сердце тешим
горьким зельем,
рыбою
да хлебом серым, —
так
от века суждено.
Ну, а если в землю канем,
нас укроют
тем же камнем,
тем же самым
серым камнем.
Нас укроют.
Как зерно…»

Час настал.
Зерно упало.
Запахом земли пропахло.
Не сопрело.
Не пропало.
И вздыхая тяжело,
продиралось сквозь каменья,
говорило:
«Я сумею!..»
повторяло:
«Я сумею!..»
И сумело.
И взошло.
Не березкой кособокой,
не цветочком беззаботным,
а взошло оно
собором
возле медленной воды.
Он стоял легко и крупно.
К облакам вздымаясь круто,
купола
светились кругло,
будто спелые плоды.
Был легендой он и благом.
Так стоял,
как будто плавал.
Так звенел,
как будто плакал
(словно плакала душа).
Он стоял,
сравнясь с зарею,
над холодною землею
деревянной чешуею,
будто листьями,
шурша.

Он покачивался плавно,
многостенно,
многоглаво, —
ширь —
налево и направо!
Щуки плещутся в тиши…
Он стоял,
слезу роняя,
мир
собою заполняя,
в землю уходя
корнями…

Так и выросли
Кижи.

*   *   *
Роберт Рождественский
«Мы стоим перед Кижским собором одни…» 


Мы стоим перед Кижским собором
одни.
Мы стоим,
пересчитывая купола.
И не верим еще,
что прекрасны они
тою силой,
что их воедино свела.
Богатырское племя.
Дружина.
Семья.
Им —
земля тесновата.
И небо —
мало…

Мне везло
на дороги.
Но больше
везло
на друзей настоящих,
И ежели я
проиграю
с какой-нибудь пулею
спор,
упаду
на ладонь потемневшей травы,
встанут
други мои.
Будто Кижский собор.
Над могилой склонив
двадцать две головы.



* * *
Владимир Скиф
ОГЮСТ РЕНУАР


Женщины, красавицы, "ля муры"!
Эту удивительную плоть,
Эти обнаженные натуры
Ты прости, взыскующий Господь!

Ты прости Огюста Ренуара!
Он красу живую отыскал,
Он к холсту и к телу до угара,
До самозабвенья приникал.

Он душой испытывал блаженство,
Он свою любовь изобразил
К телу, как к земному совершенству,
И со всею страстью обнажил.

Как они сияют - эти лица!
Эти груди, крепкие соски,
Эти бёдра, эти ягодицы -
И ханже, и хаму вопреки.

Женщины, красотки Ренуара,
Зрителей сводящие с ума -
Обнаженность творческого дара
И нагая Франция сама!
* * *
Владимир Скиф
АЛЬБЕР МАРКЕ


Поэтичный Марке
то подсолнечно-желтый,
То, как небо вдали - голубой-голубой.
Где такого - себя - обнаружил,
нашел ты?
Что за силу вдохнул в поднебесный прибой?

Как из этих мазков,
удивительно-точных,
Возникает Марке, оживает Марке,
Чтобы славы достичь
и весомой, и прочной,
Чтобы счастье писать на своем языке?

Этот тонкий пейзаж,
эта гавань морская,
Неземное сиянье цветных парусов,
Как в иное столетье
меня вовлекают.
Оживают дурманом живых голосов.

Незабвенный Марке,
он присутствует рядом,
Освежает палитру стремительных дней,
Наблюдает за мною
внимательным взглядом
Из картины своей и из жизни своей.

* * *
Владимир Скиф
МОРИС УТРИЛЛО


Ты мне говорила,
Цвету в унисон:
- Улочки Утрилло -
Это дивный сон!

Улочки, карнизы,
Лестница, навес…
Как ты сердцу близок,
Франции певец!

Улочки Утрилло,
Башенки, дома
Снегом принакрыла
Белая зима.

Но белила тают
Пенятся ручьи.
Улочки светают
Тихие твои.

Я войду в картину,
Словно в теремок.
Ты, Утрилло, сыну
Моему помог.

Он палитру слышит,
И скажу: весьма
Он свободно пишет
Улочки, дома.

… Отпущу перила,
выйду за холсты.
Улочки Утрилло -
В прошлое мосты.

* * *

*   *   *
Владимир Скиф
ПОЛЬ ГОГЕН


1. ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ

О, Гоген, переполненный негой бездонною!
Весь, как Африка, жаркий,
желанный Гоген.
Не француз, а дикарь с таитянкой истомною,
Обрамивший свой мир в золоченый багет.

Ах, зеленым Гоген
кажется перенасыщен,
Фиолетовым, желтым загружен весьма.
А поверху глубоким,
до окрика синим…
Очарованный смотришь и сходишь с ума…

2. ГОГЕН ВО ФРАНЦИИ

Над Францией
Вместо солнца
Взошла
Палитра
От которой
Исходили лучи
В виде
Короны слов:
Гоген
Гоген
Гоген
Гоген
Гоген.

* * *
Владимир Скиф
АНРИ ТУЛУЗ-ЛОТРЕК


Тулуз-Лотрек - творец глубокий
И гениальный сумасброд.
Судьбою битый, колченогий,
Печальный, маленький урод.

В себя, как в космос обращенный,
Своей измученный судьбой,
Высоким званьем освященный.
Рисунок, сделанный собой.

Порою раб, порой бездельник,
Ничей не светоч и не муж,
Холста властитель безраздельный
И обитатель Мулен-Руж.

Глаз не смыкавший много суток,
Любивший цирка волшебство,
Из женщин, кроме проституток,
Не обнимавший никого.

Они убогого жалели,
Калеку с гордою душой,
И привечали, как умели,
В постели горькой и чужой.

Лотрека путь угрюм и жуток.
Он из себя - себя добыл.
Он, рисовавший проституток,
Известным и несчастным был.

Наверно, нет на срезе века
Трагичней жизни и судьбы,
Чем жизнь великого Лотрека,
В которой розы и шипы.

* * *

 Яков Рабинер

MOULIN ROUGE.
ТУЛУЗ ЛОТРЕК.


Здесь правит бал канкан
В дыму сигар и споров,
Где с перстнями рука,
А жажда блуда - в порах.

Здесь шлюхи, спрятав страх,
За неименьем денег -
Исчезнут в номерах,
Свой кайф ловя в паденье.

Давай, мой "Мoulin Rouge",
Мели муку и мУку.
Дави сомненья душ
Безжалостно, как муху.

Араб ли, мрачный грек,
француз ли рядом - снобом.
Вот-вот Тулуз Лотрек
их обесcмертит
снова.

* * *
Владимир Скиф
ЖОРЖ СЁРА


Письмо Сёра - почти мозаика.
О, как художник кропотлив!
Холсты не пишет -
прикасается,
Где, словно в крапинку, залив.

Где башню Эйфелеву, радуясь,
Художник, кажется, поет.
И башня - курочкою рябою
Перед очами предстает.

О, светоч красоты языческой!
О, дивной женщины портрет!
Он явно
не теплом космическим,
Душой художника согрет.

О, эти дали мозаичные!
О, эти лодки, корабли,
Настолько глазу непривычные,
Неповторимость обрели.

От них не оторвутся зрители,
Как от чарующих монист.
Сёра!
Ты самый удивительный
И странный импрессионист.

* * *
Владимир Скиф
ПАБЛО ПИКАССО


Если в душе одиночество шарит,
Или тебя продают за гроши,
Если ты гибнешь в сердечном пожаре,
К Пабло Пикассо в музей поспеши.

Там, с расточительной легкостью в паре,
В неповторимой музейной тиши
Девочка снова танцует на шаре,
Что означает спасенье души.

Вот и вздохни. Или просто - покайся.
Охолони. Возродись. Оживи.
Приговорит тебя Пабло Пикассо
К неугасимой и вечной любви.

Век отлетевший ударит в литавры,
Музыку эту губами сорви.
Женщины, голуби, сны, минотавры
Будут сопутствовать этой любви.

Всё излечимо: и злобы уколы,
И одиночества черная ночь…
Повремени у полотен тяжелых:
"Герника" тоже сумеет помочь.

Неоценимое это лекарство:
Краски, полотна, живые холсты
И удивительный донор - Пикассо,
Донор участья, любви, доброты.

* * *
Владимир Скиф
ЭДУАРД МАНЕ


К Эдуарду Мане прихожу и немею:
Сколько жизни, любви
на полотнах его!
Я, как будто попал к искусителю-змею,
Он творит надо мною
свое колдовство.

Искуситель Мане! Ах, какой искуситель!
Он за миром своим
плотоядно следит…
У полотен его посетитель и зритель
Точно также на мир
плотоядно глядит.

Вот и я - дурачок несусветный Емеля -
У холстов пропадаю
по целому дню.
Живописцами я восхищаться умею,
Потому что у сердца
искусство храню.

"К Эдуарду Мане!" -
только где-то услышу,
И уже ни покоя, ни роздыха мне.
Снова кисти, как лес,
надо мною колышет
Плотоядный француз - гениальный Мане!

* * *
Владимир Скиф
АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ


(Из поэмы "Анна Ахматова")

Вы - летящая роза
В окне Модильяни.
Вы - парящая птица
"Париж-Петербург".
Этот минимум сна,
Этот миг расстояний
Вспоминаете Вы,
Прислонясь к ветерку.

На Неве - тишина,
Здесь бессмертие ближе.
А в Париже всё было,
Как будто сейчас.
Вы бродили вдвоем
По ночному Парижу,
В опустевшие бары
Под утро стучась.

Был Художник и Вы.
Было Утро Поэта
И осенняя Сена,
И минимум сна.
Он ушел раньше Вас…
Вы запомнили это,
Вы - летящая роза
На фоне окна.

* * *
Владимир Высоцкий
ФРАНЦУЗСКИЕ БЕСЫ


      Посвящается Михаилу Шемякину

Открыты двери,
Больниц, жандармерий.
Предельно натянута нить.
Французские бесы
Большие балбесы,
Но тоже умеют кружить.
Я где-то точно наследил,
Последствия предвижу.
Меня сегодня бес водил
По городу парижу,
Канючил: „Выпей-ка бокал,
Послушай-ка, гитара…“
Таскал по русским кабакам,
Где венгры да болгары.
Я рвался на природу, в лес,
Хотел в траву и в воду.
Но это был французский бес
Он не любил природу.
Мы как бежали из тюрьмы
Веди куда угодно.
Немели и трезвели мы
Всегда поочередно.
И бес водил, и пели мы
И плакали свободно.
А друг мой — гений всех времен
Безумец и повеса,
Когда бывал в сознанье он,
Создал хромого беса.
Трезвея, он вставал под душ,
Изничтожая вялость,
И бесу наших русских душ
Сгубить не удавалось.
А друг мой, тот что сотворен
От бога, не от беса
Он крупного помола был,
Крутого был замеса.
Его снутри не провернешь
Ни острым, ни тяжелым.
Хотя он огорожен сплошь
Враждебным частоколом.
Пить наши пьяные умы
Считали делом кровным.
Чего наговорили мы
И правым, и виновным!
Нить порвалась и понеслась…
Спасайте наши шкуры!
Больницы плакали по нас,
А также префектуры.
Мы лезли к бесу в кабалу,
Гранатами под танки.
Блестели слезы на полу,
А в них тускнели франки.
Цыгане пели нам про шаль
И скрипками качали,
Вливали в нас тоску, печаль.
По горло в нас печали.
Уж влага из ушей лилась
Все чушь, глупее чуши.
И скрипки снова эту мразь
Заталкивали в души.
Армян в браслетах и серьгах
Икрой кормили где-то,
А друг мой в черных сапогах
Стрелял из пичтолета.
Напряг я жилы, и в крови
Образовались сгустки,
А бес, сидевший визави,
Хихикал по-французски.
Все в этой жизни — суета,
Плевать на префектуры!
Мой друг подписывал счета
И раздавал купюры.
Распахнуты двери
Больниц, жандармерий,
Предельно натянута нить.
Французские бесы
Такие балбесы,
Но тоже умеют кружить.

* * *
Владимир Высоцкий
М. Шемякину 


Когда идешь в бистро, в столовку,
По пивку ударишь,
Вспоминай всегда про Вовку,
Где, мол, друг-товарищ.
А в лицо трехслойным матом
Можешь хоть до драки.
Про себя же помни: братом
Вовчик был Шемякину.
Баба, как наседка квохчет
Не было б печали.
Вспоминай! Быть может вовчик
Вспоминай, как звали…
Шемякин — всегда Шемякин,
А посему французский не учи.
Как хороши, как свежи были маки,
На коих смерть схимичили врачи.
Милый, милый брат мой Мишка, разрази нас гром!

* * * 
Долгов Александр Владимирович
Парящий Гений. Памяти Эрнста Неизвестного 


Парящий Гений, сущность и величие Искусства!
Мятежной Истины глоток из праведного русла
Истока, что и малый ручеёк, и океан безбрежный,
Стихий конфликт и единенье, силой безудержный!
Излитое из страждущих глубин и тайн сознанья,
Застыло в камне и металле трансформацией познанья
Страдания и боли, бытия пространством опьянённых,
Из крепкого объятья Смерти некогда освобождённых
Могучей волей, порождённой на просторах провиденья,
Что даровала благодатно разуму незримые теченья,
В коих черпал он откровенность красок обретенья,
Метаморфозы форм в неиссякаемых желаниях стремленья
К гармонии Себя в метущихся пейзажах подсознанья,
Зависимых от ветра из ворот открытых Мирозданья,
Неравнодушного к Таланту, взросшему на землях Бытия,
На землях плодородных, где гуляет неизбежная коса,
Где многочисленное стадо корма жаждет неустанно,
Дабы стать вскоре пищей, размножаясь постоянно…

Парящий Гений, откровенья честности Таланта!
Они мелодией застыли, словно пальцы музыканта
В остановившемся мгновении, вне времени, рождают
Звучащий Смысл и, неизбежным, Разум забирают
В пространства Истины, где ожидает страстное свиданье,
Без тягостных сомнений, вечно ждущих оправданье,
С самим собой, наполненным усталостью и болью,
Нагруженным в условностях причин практичной ролью,
Где скудость красок и логичность форм неистребимо,
Где ханжество морали в злобе яростной неумолимо…
О, Странник, что сегодня грустью скорбною наполнен!
Печалься, зная радостно, что Путь воистину исполнен
Не ради званий и наград, а ради мига совершенства,
В объятьях жёстких бытия, ради гармонии главенства
Великого Истока обретений первозданного Искусства,
Питающим могучим эликсиром бесконечность чувства,
Дабы в исканиях избрал ты светлую дорогу созиданий,
Таящую в парадоксальной сущности стихии испытаний!

Ушёл Великий Неизвестный в неизвестность Мирозданья!
Оставил откровенья форм…
Страдания и боли, радостей любви и покаянья…

Великий Мастер ушёл 10 августа 2016 года на 92-м году жизни…

* * *
Евгения Давыдянец
И. Шишкин. Полдень. В окрестностях Москвы 


Летний дождь разогнал косовицу с утра,
Но к обеду решили крестьяне - пора!
Солнце сильно печет,да и небо светло,
Взяли косы и грабли,покинув село.

- Что,с двумя-то управишься? - Бабы вослед.
"Еще вас прихвачу,чай,не сотня мне лет!"-
Пров шагает с молодками мимо хлебов, -
Сенокос завершится - и колос готов!

Наклонилась тяжелая нива - зовет,
Урожайным на хлеб нынче выдался год!
Подмосковье накормит гулену - Москву!
А пока что коровушкам скосим траву.

И от дальней церквушки послышался звон,
Словно благословенье далеких времен.

* * *
Виктор Широков


УРОКИ НАТУРЫ


Как рыба, контуры бедра.
Рука - крылом взметнулась белым.
Художник линию добра
на холст кладет движеньем смелым.

Пусть правде голой вопреки
на ум нейдут слова рассудка:
мне линии твоей руки
дороже линия рисунка.

Воспринимается поздней
простая магия искусства,
волшебной силою своей
преображающая чувства.

Откроется: не то хвалил,
лица не видел под личиной,
и то, что ранее хулил,
окажется первопричиной.

И, постигая мастерство,
уменье сочетать предметы,
ценю живое естество,
совсем не внешние приметы.

* * *
 Игорь Кобзев


Палехская шкатулка


Все тут исконно русское,
Все из родимых мест:
Парни, орешки лузгая,
Ласковых ждут невест.

А за холмами, вытянув
Кованых войск ряды,
С вызовом смотрят витязи
В темь Золотой Орды.

Как на рублевской "Троице",
Краски - в полном цветенье:
Рубиновая конница,
Серебряные сирени.

А надо всем - морозное
Черного лака небо,
Светлая россыпь звездная -
Словно из зерен хлеба...

...Кисти ваши узорные,
Волшебники-палешане,
Ценят дороже золота
Пражане и парижане.

Край мой! Не бронзой гулкою,
Не парусом, не волной -
Палехскою шкатулкою
Схвачен характер твой!

С ярким нарядом девичьим,
С зорями в высоте.
С чистым окатным жемчугом
В бархатной черноте!..

* * *
Игорь Кобзев


Покров-на-Нерли 


Храм Покрова-на-Нерли!
Что ты знаешь
О нашей русской дали вековой?
О чем ты думаешь,
Про что ты вспоминаешь
Своею голубою головой?

Задумчивый, спокойный, светлоглавый,
В кудрях листвы, спадающей на грудь,
Своею громкой мировою славой
Ты не кичишься, кажется, ничуть.

Ты дружишь с небом,
Да с широким полем,
Да с ветром, погоняющим волну.
От шумных слов, от звона колоколен
Ушел ты в луговую тишину.

Нет, ты не кроткой святостью возвышен,
Не тени ангелов в твоем молчанье спят.
Какая «святость»?!
Князь, тебя воздвигший,
В семейных распрях в тереме распят.

Жизнь катит годы, как шальные орды.
Не раз огонь над куполом свистел
А ты все тот же – доблестный и добрый…
Скажи: каким ты чудом уцелел?

Все черточки твои –
Как молодые…
Чиста, как сахар, каменная кладь…
Бессмертна и загадочна Россия?
Тут, право, есть над чем поразмышлять…

* * *
Игорь Кобзев


Разноцветье


Гляньте как у нас в поселке
Стали колером играть:
Стали синие светелки
Алой жестью покрывать.

Каждый дом раскрашен хитро,
Именинником глядит,
А наличник, как палитра,
Полной радугой горит.

Кое-кто порой смеется:
Дескать, зря блажит народ!
Мне ж, по совести, сдается:
Все – совсем наоборот!..

Кабы жить нам не мешали
То разрухой, то войной,
Мы б всю Русь порасписали
Той жар-птичьей хохломой!

* * *
Александр Кузьмин


В. В. Кандинский. Красная площадь..
.

«…Картинка с выставки…» написана
ВВ Кандинским сто лет тому назад,
а сейчас проходит выставка его работ
в Русском музее, которую я посетил вчера
с огромным удовольствием…

Я, конечно, не эстет,
Но абстракции люблю,-
Во мне дремлет синестет*,
Будоража мысль мою!
Ибо, увидав творения
Василия Кандинского,
Испытал я возбуждение
От созерцанья близкого
Его чудных композиций,
Привезённых из Москвы,
И они мне стали снится,
Не идя из головы…
Только лишь глаза закрою,
Как на Красной площади
Предо мною проплывают
Оркестранты, лошади…
Всё клубится и клокочет,
Под церковный перезвон,
В пляс душа пуститься хочет,
Издавая нежный стон…
И, под стройный конский цокот,
И под гай вороньих стай,
Мнится мне народный ропот
И брони гремящей сталь…
Только нет там мавзолея
С его скорбной тишиной,
Просто,- в это время Ленин
В Бёрне торговал страной**…
А на площади на Красной
Не найдёте кладбища,
Ибо,- нету жертв напрасных
И живые все ещё…

* * *
Яков Рабинер


ЭТОТ УДИВИТЕЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ В МУЗЕЕ

(шутливый абсурд)

Как страшно сквозит. И ветром завеяло.
"Закройте окно в картине Вермеера!"

"Ну как же закрыть? Ведь это - картина!"
Но я повторяю упрямым кретинам:

"В музее сквозняк. И ветром завеяло.
Закройте окно в картине Вермеера!"

Вокруг собрались
чуть не все, кто в музее.
Шептались, ругали и просто глазели.

"Закрыть? Невозможно! Ведь это - картина".
Но я о своём - безнадёжным кретинам:

"Ужасно сквозит. И ветром завеяло.
Закройте окно в картине Вермеера!"

Пригнали полицию. Вызвали мэра.
Толпа собралась от музея до сквера.

Фрейдиста позвали - глупее не видел.
Вопросами гнусными только обидел.

"Голубчик, нельзя так. Ведь это - картина".
Ну как убедить мне фрейдиста-кретина?

"Здесь страшно сквозит. И ветром завеяло.
Закройте окно в картине Вермеера!

О, Боже, как трудно порою пробиться
К бездушным, безмозглым, оглохшим тупицам!"

* * *
Яков Рабинер


Экспромт на
стихотворение в прозе Яны Голдовской
"Пруд у китайского посольства"


Пруд золотился рыбками Матисса
У пагоды бог знает чьих времён.
Был солнца луч печатью в нём оттиснут
Как если бы на свитке без имён.

Остановилось чудное мгновенье.
И безмятежность правила, пока
Стекали в пруд, по ярко-синей вене,
Обласканные ветром облака.

Но на весах, почти что ювелирных,
На йоту перевешивал октябрь.
Как ни меняй тональность грустной лиры,
Не отвертеться, осень, от тебя.


* * *
Яков Рабинер


К КАРТИНЕ БОСХА
«САД РАДОСТЕЙ ЗЕМНЫХ».


Грех сотворён человеком,
Но вкус у него – божественный.
Мэй Уэст

Эдем и ад – пик сюра и абсурда
И созданы не Богом и не чёртом.
Ад – Торквемадой, в настроенье чёрном,
Рай – Казановой или, скажем, Буддой.

Но этот «сад» – игра таких фантазий!
Свеча, как фАллос в изверженьях воска.
Эдем – сплошной вертеп по воле Босха
Купается в немыслимом экстазе.

Алхимия соитий и блаженства.
Здесь в яблоках греха не древо – рощи.
И нету змия, всё гораздо проще.
А грех так поражает
совершенством.


* * *
Алекс Грибанов


Завещание Рубенса 


      В часовне поместили картину «Св. Георгий»,
      составленную целиком, как гласит предание, из
      портретных изображений близких ему умерших и живых
      людей.
                               Э. Фромантен. Старые мастера. 


В часовне, под которой буду тлеть,
Я завещаю поместить картину,
Итог моих прекрасных долгих лет,
Благодаренье всем, кого покину,

Благодаренье всем, кто был со мной,
Благодаренье воздуху и свету,
Благодаренье красоте земной,
Огнем небес таинственно согретой,

Благодаренье вечному Тому,
Кто создал этот мир, дав мне свободу
Творить, от света отделяя тьму,
В блаженстве чувств с рассвета до ухода.

Любимых мной, навеки милых мне,
Какие бездны б нас ни разлучали,
Я сохраню на скудном полотне
В знак моего восторга и печали.
*   *   *
Виктор Широков 

"МЕНИНЫ"


Веласкес… Помните "Менины",
огромный групповой портрет?
За три столетия доныне
все неразгаданный секрет.
Художник силою таланта
связует грани бытия.
Кого с улыбкой ждет инфанта,
не взяв кувшинчик для питья?
Пред кем же фрейлины склонились?
Что значит сей полупоклон?
Кто виден им, скажи на милость?
Неужто зритель? Кто же он?
Два карлика, художник, слуги
и чинный полусонный пес
застыли ровно, без натуги…

Так в чем вопрос? Так в чем вопрос?
Вглядитесь — в полумраке зала
на дальней скошенной стене
что за картина замерцала
подобно отсвету в окне?

То — зеркало!. И в строгой раме
посеребренное стекло
ответ явило перед нами
и память сном заволокло.
Филипп IV с Марианной
Австрийской отразились там…
Как неожиданно! Как странно!
Как зябко сдвинутым перстам!
Так вот кого ждала инфанта,
принцесса Маргарита… Те,
ее родители, de facto
стоят — незримы — на холсте.
А зритель? Что ж, и он пристрастен,
и он захвачен в эпизод;
хотя сочтет едва ли счастьем
то, что в душе произойдет.
Его другие ждут картины,
другие грани бытия…
А ты, мой друг, вглядись в "Менины",
ведь это — сердца именины,
там отразились ты и я!


* * *
Виктор Широков


ДАЛИ-88 


Остр ли скальпель грядущих идей,
хрупок череп столетий — не знаю…
Толковище картин и людей.
Бесконечная пытка глазная.

Сатурналий круговорот.
Андрогина немое моленье.
Черной вечности траурный грот.
Рана-рот в ожидании мщенья.

Пьер Ронсар, Гете, Лотреамон,
чьи стихи — детонатор рисунка;
шум и блеск авангардных знамен;
культуризм изощренный рассудка.

Как бы ни было чувство старо,
удивление гонит на паперть.
Тавромахии злое тавро
обожгло благодарную память.

Нас не зря по углам развели
золотой Аполлон и Венера.
Восковая фигура Дали
восклицательный знак интерьера.

* * *
Виктор Широков


ПЕРЕД КАРТИНОЙ П. ФЕДОТОВА 


Когда на погонные метры
художник растратит талант,
фальшивы его позументы
и жалок сиятельный кант.

Но если в согласье с натурой
он в малом большое явил,
останется — миниатюрой
в разряде немногих светил.

* * *
Виктор Широков


КОНИ КЛОДТА


Стали ближе и знакомей
тоже брался за узду
взбудораженные кони
на Аничковом мосту.

Гривы по ветру летели,
и казалось: воздух взрыт
мощностью чугуннотелой,
дикой яростью копыт!

Так хватают почву корни,
рыщут — непокорные!
Рвались клодтовские кони
на четыре стороны.

Фантазируя на тему
убегающих коней,
я хотел представить время
обтекающим людей.

Искривленное пространство
показало бы тогда
золотое постоянство
мысли, воли и труда.

Как, взнуздав уздой железной
молодого скакуна,
человек летит над бездной
лет — без отдыха и сна.

И сравню — у монумента
(в этот миг они равны)
напряжение момента
с натяжением струны.

* * *
Виктор Широков 


Хранят в музеях пышные портреты
спесивых дам, крикливо разодетых,
мужей, детей и домочадцев их,
то тучных, то болезненно-худых,
различных королев и королей,
взирающих с презреньем на людей.
Не знаем, кто на них изображен,
не помним ни фамилий, ни имен…
Как преходяща ты, мирская слава!
Но, поглядев налево и направо,
ХУДОЖНИКОВ мгновенно узнаем
и говорим уверенным баском:
"Вот Рембрандт,
вот Ван Дейк,
а это — Врубель!"
Своим мазком
В века художник врублен!

* * *
ЛУИ Арагон 


ГОВОРИТ МАТИСС

Я не люблю волос, причесанных по моде,
День краски и цвета из рук моих берет,
Вздох в комнате моей, как ветер в парус, входит,
Взгляну - мой взгляд мечту в грядущее ведет.

Любой цветок похож на пленниц обнаженных,
Что властно красотой волнуют и томят,
Смотрю на даль небес, в раздумье погруженный,
И небо предо мной, как сброшенный наряд.

Я объяснить могу без слов шагов круженье,
Я объясняю след, который ветер стер,
Я объясняю мир в его любом мгновенье
И солнце на плече задумчивом, как взор.

Я объяснить могу в окне рисунок черный,
Я объясняю птиц, деревья, смену дней,
Я объясняю сад в его немом восторге,
И тишину домов, и что таится в ней.

Я объясняю тень и легкую прозрачность,
Я объясняю блеск и мягкость женских рук,
Я объясняю всех различий многозначность
И объясняю связь всего, что есть вокруг.

Я объяснить могу все формы в смене быстрой,
Я объясняю песнь бумажного листка,
Я объясняю, в чем таится легкость листьев,
Их ветви - руки, лишь медлительней слегка.

Свет солнца! Перед ним зову я всех склониться!
Я, человек времен, чья нить из бед одних,
Пишу надежды лик, чтоб кисть Анри Матисса
Сказала новым дням, что люди ждут от них.

Перевод Разговорова Никиты 

* * *
Белла Ахмадулина


Город 


О зритель, ты бывал в Тбилиси?
Там в пору наших холодов
цветут растения в теплице
проспектов, улиц и садов.
Там ты найдешь друзей надежных.
Пусть дружба их тебя хранит.
Там жил да был один Художник...

Впрочем, дорифмовать мне придется потом, сейчас некогда, потому что Художник – вот он, перед Вами, вон тот, который разговаривает с Девушкой. Потом он пойдет по улице, встретит знакомых, поговорит с ними о том, о сем. Но я знаю, что он все время думает о своей работе и, если заснет, он увидит ее во сне. Это бывает с каждым из нас, только у нас с Вами своя работа, а у Художника – своя. Все, что он видит, так или иначе связано с холстом, который еще не начат. Давайте посмотрим, что происходит с Художником, или в Художнике, пока он не взял в руки кисть...
Девушка уходит, но, разумеется, она скоро вернется. Она очень много значит для нашего Художника, но он пока этого не знает...
...Взгляните на этого незнакомца. Еще раз взгляните. Хорошо, что Вы познакомились,– Вам еще предстоит встретиться...
Этого человека с цветами Вы тоже скоро увидите... Хочу предупредить Вас, что при следующей встрече эти милые, почтенные и вполне реальные тбилисские жители могут показаться Вам несколько странными и причудливыми. Дело в том, что в следующий раз Вы увидите их такими, какими увидит их Художник. Кто знает, какими видят нас художники? А ведь они нас непременно видят, иначе бы мы не узнавали себя или что-то свое в их полотнах, книгах или в кино...
Ну, что ж, художники всегда видят нас, а мы на этот раз будем подглядывать за Художником...

*   *   *
Белла Ахмадулина


Мастерская 


Понаблюдаем за экраном,
а холст пусть ждет своей поры,
как будто мы в игру играем,
и вот Вам правила игры.
Поверьте мне, как я Вам верю,
И следуйте за мной теперь.
Есть тайна за запретной дверью,
а мы откроем эту дверь,
Войдем в простор чужих владений!
Художник наш вот-вот заснет.
Вы – зрители его видений,
а я в них – Ваш экскурсовод.
Заснул Художник. Холст не начат,
меж тем идет куда-то он.
Что это значит? Это значит,
что наш Художник входит в сон.
А нам, по волшебству кино,
увидеть сон его дано.

*   *   *
Белла Ахмадулина


Девушка 


Художник смотрит в даль пространства.
А истина – близка, проста.
Ее лицо вовек прекрасно.
В ней – весть любви, в ней – суть холста.

Взгляните, сколько красок дивных
таит в себе обычный день.
Вершат свой вечный поединок
Художник и его модель.

Их завершенный холст рассудит,
мне этот труд не по плечу.
Играет этот, тот рисует,
Вы смотрите, а я – молчу.

Зачем часы? Затем, наверно,
что даже в забытья своем
мы все во времени живем
и слышим: к нам взывает время.

Любой – его должник и должен
долг времени отдать трудом,
и наше назначенье в том,
и ты рисуй, рисуй, художник

Уже струна от натяженья
устала. Музыкант, играй!
Прилежный маленький трамвай,
трудись, не прерывай движенья!

Расчетом суетного жеста
не вникнуть в тайну красоты.
Неисчислимо совершенство.
Художник, опрометчив ты.

Ты зря моим речам не внемлешь.
Взгляни на Девушку. Она –
твое прозрение, и в ней лишь
гармония воплощена.

Постигло истину простую
тех древних зодчих мастерство.
Ну, что же, чем сложней раздумье,
тем проще вывод из него.

Вот наш знакомый. Он, во-первых,–
садовник, во-вторых, влюблен,
и, значит, в-третьих, он – соперник
того, кому приснился он.

Не знает он, что это – Муза.
Художник ждет ее давно.
В нерасторжимость их союза
нам всем вмешаться не дано.

Как бескорыстная копилка,
вбирает сон событья дня.
Но в шутке этого конфликта
Вы разберетесь без меня.

И без меня героям тесно
на этом маленьком лугу.
Вам не наскучил автор текста?
Вот он умолк – и ни гу-гу.

*   *   *
Белла Ахмадулина


Скульптура 


Друзья, победа и блаженство!
О сновиденья произвола
Художник ищет совершенства –
неужто он его нашел?

Удел художникам поэта
наверно именно таков:
у классики просить совета,
ответа ждать от мастеров,

Разъятая на части цельность –
лишь символ творческих невзгод.
Художник ищет драгоценность
гармонии – и он найдет.

Прекрасный, цельный образ мира
взойдет пред ним когда-нибудь.
Боюсь, что я Вас утомила.
Позвольте мне передохнуть.

*   *   *
Белла Ахмадулина


Зеленый луг 


Луг зеленый, чистый дождик...
Может, в этом выход твой?
Что же ты, наш друг Художник,
поникаешь головой?

Песенка еще не спета,
не закончены труды.
Не послушать ли совета
неба, дерева, травы?

Ты дошел до поворота,
от сомнений изнемог.
Слушай – вечная природа
подает тебе намек.

Вникни взглядом просветленным
в прелесть женского лица
и прочти в листе зеленом
тайну нотного листа.

*   *   *
Белла Ахмадулина


Художник 


Вы скажете, что не разумен.
Мой довод, но сдается мне,
что тот, кто наяву рисует,
порой рисует и во сне.

Вся эта маленькая повесть –
попытка догадаться, как
вершит Художник тяжкий поиск
и что живет в его зрачках.

И вы не будьте слишком строги
к тому, что на экран легло.
Тем более, что эти строки
мне доставались нелегко.

Смотрите, если интересно,
побудьте без меня сейчас.
Не думал вовсе автор текста,
что он догадливее Вас.

*   *   *
Белла Ахмадулина


Монолог художника 


Художник медлит, дело к полдню.
Срок сна его почти истек.
Я голосом моим наполню
его безмолвный монолог.

«Я мучался, искал, я страждал
собою стать, и все ж не стал.
Я спал, но напряженьем страшным
я был объят, покуда спал.

Отчаявшись и снова веря,
я видел луг, и на лугу
меня не отпускало время,
и я был перед ним в долгу.

Хотел я стать светлей и выше
всего, чем и недавно был.
И снова ничего не вышло.
Я холст напрасно погубил».

Он самому себе экзамен
не сдал. Но все это смешно.
Он спит и потому не знает,
что это – сон или кино.

Он выхода пока не видит.
Лежит, упав лицом в траву.
Во сне – не вышло. Может, выйдет
немного позже, наяву.

*   *   *
Белла Ахмадулина


Девушка 


Мы рассуждаем про искусство.
Но речь пойдет и о любви.
Иначе было б очень скучно
следить за этими людьми.

Взгляни внимательней, пристрастней:
холсты, луга, стихи, леса –
все ж не бессмертней, не прекрасней
живого юного лица.

Не знаем мы, что будет дальше,
что здесь всерьез, а что игра.
Но пожелаем им удачи,
любви, искусства и добра.

*   *   *
Белла Ахмадулина


Город 

Кажется, на этот раз Художник обрел то, что искал. А что будет с ним в следующий раз,– мы не узнаем, разве что приедем в Тбилиси и придем к нему в мастерскую. Не взыщите, если эта история показалась Вам замысловатой. Так или иначе – она кончается. Но помните – я задолжала Вам одну рифму.
О зритель, ты бывал в Тбилиси?
Там в пору наших холодов
цветут растения в теплице
проспектов, улиц и садов.
Там ты найдешь друзей надежных.
Пусть дружба их тебя хранит.
Там жил да был один Художник,
который всех благодарит
за благосклонное внимание...

*   *   *
Белла Ахмадулина


Вступление 


Еще не рассвело во мгле экрана.
Как чистый холст, он ждет поры своей.
Пустой экран увидеть так же странно,
как услыхать безмолвную свирель.

Но в честь того, что есть луга с росою,
экран зажжется, расцветут холсты.
Вся наша жизнь – свиданье с красотою
и бесконечный поиск красоты.

*   *   *

Юрий Чернов
Рисунок Модильяни

       «Рисовал он меня не с натуры,
       а у себя дома - эти рисунки дарил мне...»
                                                      Анна Ахматова


Годы давние, как в тумане,
Только как тут не воспаришь,
Если вспомнился Модильяни,
Если вспомнился ей Париж.
Полусвет той июльской ночи.
Люксембургский сад. Звездопад.
Что листва в тишине лопочет?
Двое в мире,
О чем молчат?
Свет былого,
И жизнь, как рана.
Из окна сочится рассвет.
Смотрит молча сквозь слезы Анна
На рисунок тех давних лет.

*   *   *
 Наум Коржавин


РАФАЭЛЮ. После спора об искусстве


Не ценят знанья тонкие натуры.
Искусство любит импульсов печать.

Мы ж, Рафаэль, с тобой - литература!
И нам с тобой здесь лучше промолчать.

Они в себе себя ценить умеют.
Их мир - оттенки собственных страстей.
Мы ж, Рафаэль, с тобой куда беднее -
Не можем жить без Бога и людей.

Их догмат - страсть. А твой - улыбка счастья.
Твои спокойно сомкнуты уста.
Но в этом слиты все земные страсти,
Как в белом цвете слиты все цвета.

*   *   *

Наум Коржавин 

ЦЕРКОВЬ ПОКРОВА НА НЕРЛИ 

Нет, не с тем, чтоб прославить Россию,-
Размышленья в тиши любя,
Грозный князь, унизивший Киев,
Здесь воздвиг ее для себя.
И во снах беспокойных видел
То пожары вдоль всей земли,
То, как детство,- сию обитель
При владенье в Клязьму Нерли.
Он - кто власти над Русью добился.
Кто внушал всем боярам страх -
Здесь с дружиной смиренно молился
О своих кровавых грехах.
Только враг многолик и завистлив.
Пусть он часто ходит в друзьях.
Очень хитрые тайные мысли
Князь читал в боярских глазах...
И измучась душою грубой
От улыбок, что лгут всегда,
Покидал он свой Боголюбов
И скакал на коне сюда:
Здесь он черпал покой и холод.
Только мало осталось дней...
И под лестницей был заколот
Во дворце своем князь Андрей.
От раздоров земля стонала:
Человеку - волк человек,
Ну, а церковь - она стояла,
Отражаясь в воде двух рек.
А потом, забыв помолиться
И не в силах унять свой страх,
Через узкие окна-бойницы
В стан татарский стрелял монах.
И творили суд и расправу,
И терпели стыд и беду.
Здесь ордынец хлестал красавиц
На пути в Золотую Орду.
Каменистыми шли тропами
Мимо церкви
к чужим краям
Ноги белые, что ступали
В теремах своих по коврам.
И ходили и сердцем меркли,
Распростившись с родной землей,
И крестились на эту церковь,
На прощальный ее покой.
В том покое была та малость,
Что и надо в дорогу брать:
Все же родина здесь осталась,
Все же есть о чем тосковать.
Эта церковь светила светом
Всех окрестных равнин и сел...

Что за дело, что церковь эту
Некий князь для себя возвел.

II

По какой ты скроена мерке?
Чем твой облик манит вдали?
Чем ты светишься вечно, церковь
Покрова на реке Нерли?
Невысокая, небольшая,
Так подобрана складно ты,
Что во всех навек зароняешь
Ощущение высоты...
Так в округе твой очерк точен,
Так ты здесь для всего нужна,
Будто создана ты не зодчим,
А самой землей рождена.
Среди зелени - белый камень,
Луг, деревья, река, кусты.
Красноватый закатный пламень
Набежал - и зарделась ты.
И глядишь доступно и строго,
И слегка синеешь вдали...
Видно, предки верили в Бога,
Как в простую правду земли.

*   *   *

Лидия Григорьева 

Микеланжело сам выбирал в Карраре
нужную только ему
глыбу мрамора
и подметал накопившийся мусор
в Сикстинской капелле
после рабочего дня.

Пусть и твоя метла,
наконец, заветвится,
засеребрится,
как освященная верба
в Соборе
на карлововарской горе.
Бери ее в руки скорее!
Выметай накопившийся мусор
из всех уголков
насорившей в пространстве
души.

*   *   *
Лидия Григорьева


ПОЭТ И МУЗА


Анри Руссо живет в своем лесу,
среди помпезных вычурных бутонов.
При жизни он не знал полутонов,
и жирные растенья, разрастаясь,
свет застили ему.
Жадно-зеленый цвет
и ядовито-алый
преобладали на его полотнах.
Там друг его - Гийом Аполлинер
изображен с лицом простолюдина,
великовозрастного хитрого балбеса.
Он гостем был в лесу вообразимом
и зрительно уже запечатленном
на мною обожаемых картинах.
О, детский холодок воображенья!
Аполлинер любимую привел
к "таможеннику" в лес.
И здесь, в лесу, они -
на мягких травах,
среди цветов, в чаду малоазийском -
так долго были...
Видно, потому-то
у них такой нелепый вид,
как будто у нашкодивших детей.
О, этот лес - дворец его творений!
Когда вхожу в него,
от пряных испарений
и от любви
кружится голова.

*   *   *
Леонид Вышеславский


КРАСКИ САРЬЯНА 


Невиданно цветастыми,
неслыханно багряными
в степенных залах выставки
висят холсты Сарьяновы.

Таких цветов неистовых
не знал я от рождения.
Смотреть на краски странные
нельзя без удивления.

Лазурь вот эта — выдумка,
снег на лазури — вымысел.
Немыслимую невидаль
художник людям вывесил!..

Уже далёко выставка,
пред нами горы близкие,
мы едем по Армении
дорогою тбилисскою.

Здесь краски высшей яркости
не знают разбавления.
Мир в эти краски красился
в начале сотворения.

Лазурь вот эта — выдумка,
снег на лазури — вымысел,
извечный гений творчества
в себе те краски выносил!

И я узнал доподлинно
художника умение
не в чинных залах выставки,
а здесь, в горах Армении!

*   *   *
 Петров Сергей Владимирович


Рерих


Ты смесь из снега, льда, и неба, и заката,
отравленная высотой лазурь.
По каменным хребтам стучит арба арата,
где зорь разлита розовая дурь.
Ах, эта вышина и бездна нежилая,
где можно медленно сходить с ума!
Перед тобой разверзлась Himalaya –
страна, где блещет вечная зима.
Но все в тенях, как будто неживые,
стоят тибетские костры сторожевые
и охраняют в Божью Землю вход.
Мохнатый бродит возле скал народ.
Не шелохнется каменная масса,
и из скупой земли не бьет родник,
и говорит скуластый проводник:
«Монастыри и храмы – это Хласа».
А на большом снегу стоят, как знаки,
как иероглифы диковинные, яки.
Они стоят горбатою стеной,
рогатой и лохмато-шерстяной.
Они жируют мирно и легко,
несут тяжелое, по пуду, молоко.
А при вратах буддического храма,
разодранный, как Божья монодрама,
огромный, сизо-черный, словно яма,
сидит разинутый бог смерти Яма
и лижет брюхо красным языком.
С такою темной сказкой я знаком,
и пахнут свечи сладкой панихидой,
и я стою в куреньи ста свечей.
И молча я молюсь: Эх, Боже мой! Не выдай
меня великой ямине вещей.
На ярых высях, в стороне от бед,
у хриплой смерти на крутом пороге,
разламывая горные отроги,
и на сползающей Бог весть куда дороге
стоит жемчужным чучелом Тибет.
И в Ведах его веденье сокрыто,
во шлоках заклинательных санскрита.
Бегом от жара в горы скачут льдины,
снега сухие порохом шуршат,
от чистой белизны недвижимы вершины,
и в них сквозит душа Упанишад,
когда таинственно бормочет ум:
ом мани падме хум,
ом мани падме хум.
А ламы лысы, и сам Будда пас их –
отары в желтых или красных рясах.
Бесчисленно в стадах монгольских приращенье.
Спит в Петербурге Азия твоя,
о позлащенное коловращенье
с пугливой ланью бытия.
Ом мани падме хум – бормочет стадо
и смотрит в небо угловатым лбом.
Открыто, словно в грозный храм ограда,
бессмысленное слово ом.
Что наша жизнь? Не ячья, не коровья,
а человечья? И тибетский врач
мне говорит и врет в ответ: Не плачь!
Противу смерти есть запас здоровья.
Здоровье в нас – как личной смерти завязь,
и мы живем, самим себе не нравясь,
и говорим надгробные слова,
и криком врач протыкивает завесь:
– Что? Крыса там? Бьюсь об заклад, мертва!
Да кто же сдох? Мышонок или я?
– Течет Нева простором нелюдским.
По Петербургу Азия моя
проходит бастионом Щербатским,
с лицом бурхана, долу не клонясь,
как брахман в шубе или русский князь.
А петербургская зима поет
по-блоковски и по-кабацки,
и бастион мне лапу подает
по-княжески и просто по-щербатски.
И я когда-то честью дорожил –
нет, не монашеской, а всероссийской! –
и я когда-то как отшельник жил
поблизости от храмины буддийской.
И вспоминается мне невзначай:
пугливый, словно в зоопарке лама,
в Дарджиллинге сосет душистый чай,
как гость и пленник, Далай-лама.
Средь строгих бриттов тяжелы ему
монашеские нудные оковы,
и приглашает в Хласу потому
размашистого князя Щербатского.
А лань – как лама, в круге бытия
беспомощно-смиренная мадонна.
И в Петербурге Азия моя
и в золоте, и в камне, и бездонна.
И не грущу я о своих потерях,
пусть я в годах и пусть мой груз велик.
Я, как дубовый древлерусский Рерих,
подъемлю в горы свой мордовский лик.
И шерпы над вершиной вознеслися
и заперли последние слова:
Россия, Азия, не мышь, не крыса,
но тварь животная и всё еще жива.
И в челюсти зажав, как бы бессмертья кара,
меня жует, и душит, и трясет
глубь ледяная Гауризанкара
со стужей – стражею космических высот.
Я ханский внучек, маленький малай я,
обличий мне не надобно иных.
И дыбится судьбою Himalaya.
Жизнь – как скопленье пауз ледяных.


*   *   *
Евгений Рейн


«MELENCOLIA» ГРАВЮРА АЛЬБРЕХТА ДЮРЕРА 


Подойди к подоконнику,
Обопрись, закури.
Теплота потихонечку
Растворится в крови.
Все тесней и мучительней,
Все сильней и больней,
Глубже и возмутительней,
Лучше, больше, умней.
Чудеса меланхолии
Окружают тебя.
Волоски колонковые
Украшают тебя.
Хочешь — маслом и темперой,
Хочешь — сильным резцом, —
Но чем дальше, тем жертвенней
Связь твоя с образцом.
На гравюре у Дюрера,
Где волшебный квадрат.
Только, чур его, чур его!
А не то — замудрят
Эти числа и символы.
Лучше жить в простоте,
Хоть она непосильнее
Временами, чем те,
Что тесней и мучительней,
Все сильней и больней,
Глубже и возмутительней,
Лучше, больше, умней.

*   *   *
Евгений Рейн


АЛЬБОМ МОДИЛЬЯНИ 


Всякий раз, открывая альбом Модильяни,
я тебя узнаю, но не с первого взгляда.
На продавленном нашем кошмарном диване
ты вздремнула, и вмешиваться не надо.

В неумытом окне не пленэр Монпарнаса -
ленинградские сумерки в бледном разливе,
вечный вклад сохранила на память сберкасса,
но дает по десятке в несносном порыве.

Надо долго прожить, надо много припомнить,
и тогда лабиринт выпускает на волю
эту мягкую мебель разрушенных комнат,
что была нам укромной и верной норою.

И стена восстает из холодного праха,
и гремит колокольчик полночного друга:
"Открывай поскорее, хозяин-рубаха,
это смерть незаметна и легче испуга".

Собирается дождь над Фонтанкой и Невкой,
и архангел пикирует с вестью благою,
и на кухне блокадник шурует манеркой.
Просыпайся и сонной кивай головою!

Ты не знаешь еще - все уже совершилось
и описано в каждом поганом романе.
Я молился, и вышла последняя милость -
это жгучее сходство с холстом Модильяни.

*   *   *
Дон Аминадо


В КАРТИНЕ КУСТОДИЕВА


Ручкой белою прикрылась,
Застыдилась, в круг вошла.
В круг вошла да поклонилась,
Поклонилась, поплыла.

Стан высокий изгибает,
Подойдет и отойдет.
А гармоника рыдает,
А гармоника поет.



*   *    *
Кобзев Игорь


У Троицы


Жаль мне если вы не видели
В миг, когда спадает мгла,
Как на Троицкой обители
Полыхают купола!

И как зорями узоря их,
Солнце виснет на зубцах,
Разливаясь на лазоревых
Муравленых израсцах.

До чего же город сказочный!
То ль из камня он сложен,
То ли просто кистью красочной
На холсте изображен?

Не гадая в рай пристроиться,
Не спасаясь у креста,
Я живу в соседстве с Троицей,
Потому что – Красота!

Часто где-нибудь на лекции
Слышим мы, разиня рты,
Дескать, только в древней Греции
Знались с культом Красоты.

Ан и Русь, пожалуй, тоже ведь,
Целя церкви в высоту,
Поревнивей культа божьего
Почитала Красоту!


*    *    *
Роберт Рождественский


Сарьян 

Сарьян рисует, бормоча.
Ворча, Сарьян рисует.
Худой,
прозрачный, как свеча.
Рисует,
будто судит…
Он говорит:
«Сиди ровней…
Зачем плывешь, как масло?..
Ты —
в маске…
Очень сладко в ней…
Сейчас исчезнет
маска!..
Скрипишь зубами?
Не беда!
Ты зол,
но травояден…
Что?
Уползаешь?..
Никуда
не денешься,
приятель…»
До судорог,
до тошноты,
под канонаду пульса!
И —
вот он,
вот он,
вот он – ты!
Закончено.
Любуйся…
Он дышит, как бегущий лось.
К спине
рубаха липнет…
Крича,
рисует Мартирос.
В конце работы —
хрипнет.
Сейчас он
как уснувший взрыв
на перевале горном…
Сидит,
глаза полузакрыв,
нахохлившийся кондор.
И кажется бескрылым,
но
от этого порога
ушли в полет
давным-давно
крылатые
полотна!..
Окно раскрыто,
а за ним
просторно и морозно…

И Арарат
как будто нимб
над гривой
Мартироса.

*    *    *
Роберт Рождественский


Джоконда 


Как много
эта женщина
знает про меня!..

Я чувствую:
скрежещуще
закрылась западня!..
У ветра
вкус ирисочный.
Река черна,
как морс.
Садится иней
призрачный
на мой бесстыдный мозг.
Где
неживые заросли
непроходимых трав.
Где глухо и безжалостно
ворочается страх.
Где за полночь
радения
щемящи,
как вокзал.
Где вдруг хлестнут
видения,
как бритвой по глазам!..
Все это ей прошепчено.
Расхвастано, звеня…
Как много
эта женщина
знает про меня!..

Сады от вьюг воспрянули,
беснуются коты…
И мы опять
расправили
павлинии
хвосты.
То свадьбой,
то поминками
врезаются года…
А мы о ней —
с подмигами.
Красавица,
айда!
Айда! —
в тугую патоку.
Айда! —
на сквозняки.
Скорей! —
уже распахнуты
ночные кабаки!
Все это наша вотчина,
пока не сгинул
век!..

Она неразговорчива.
Она глядит
поверх.
Беспомощна.
Торжественна.
Трава судьбы горчит…

Как много
эта женщина
знает.
И молчит…

*   *   *
Роберт Рождественский


«Люблю картины старых мастеров…» 


Люблю картины старых мастеров.
Не верю я
в разгадку их секретов.
На нас,
как будто из иных миров,
глубокие глаза
глядят с портретов.
Художник, —
то ликуя, то скорбя, —
неведомо зачем
холсты марает…
А я смотрю, как в самого себя.
А я смотрю, и сердце замирает.
Великих красок чистая игра —
как исповедь,
как солнце над горами.
Идут века,
но эти
мастера
совсем не зря зовутся
мастерами.
И голос их то нежен, то суров.
Он различим
в любой лавине звуков.
Люблю картины старых мастеров —
ровесников детей моих
и внуков.

*   *   *
Константин Бальмонт


Неразделенность 


Приходит миг раздумья. Истомленный,
Вникаешь в полнозвучные слова
Канцон медвяных, где едва-едва
Вздыхает голос плоти уязвленной.

Виттория Колонна и влюбленный
В нее Буонарроти. Эти два
Сияния, чья огненность жива
Через столетья, в дали отдаленной.

Любить неразделенно, лишь мечтой.
Любить без поцелуя и объятья.
В благословенье чувствовать заклятье.

Творец сибилл, конечно, был святой.
И как бы мог сполна его понять я?
Звезда в мирах постигнута – звездой.

*   *   *
Константин Бальмонт

Пред картиной Греко


(В музее Прадо, в Мадриде)

1
На картине Греко вытянулись тени.
Длинные, восходят. Неба не достать.
«Где же нам найти воздушные ступени?
Как же нам пути небесные создать?»
Сумрачный художник, ангел возмущенный.
Неба захотел ты, в Небо ты вступил, –
И, с высот низвергнут. Богом побежденный,
Ужасом безумья дерзость искупил.

2

Да, но безумье твое было безумье священное,
Мир для тебя превратился в тюрьму,
Ты разлюбил все земное, неверное, пленное,
Взор устремлял ты лишь к высшему Сну своему.
Да, все монахи твои – это не тени согбенные,
Это не темные сонмы рабов,
Лица их странные, между других – удлиненные,
С жадностью тянутся к высшей разгадке миров.

*   *   *
Константин Бальмонт


Рибейра


Ты не был знаком с ароматом
Кругом расцветавших цветов.
Жестокий и мрачный анатом,
Ты жаждал разъятья основ.

Поняв убедительность муки,
Ее затаил ты в крови,
Любя искаженные руки,
Как любят лобзанья в любви.

Ты выразил ужас неволи,
И бросил в беззвездный предел
Кошмары, исполненных боли,
Тобою разорванных тел.

Сказав нам, что ужасы пыток
В созданьях мечты хороши,
Ты ярко явил нам избыток
И бешенство мощной души

И тьмою, как чарой, владея,
Ты мрак приобщил в Красоте,
Ты брат своего Прометея,
Который всегда в темноте.


*   *   *
Борис Чичибабин


ЦЕРКОВЬ СВЯТОГО ПОКРОВА НА НЕРЛИ 


Мы пришли с тобой и замерли
и забыли все слова
перед белым чудом на Нерли,
перед храмом Покрова,
что не камен, а из света весь,
из Любовей, из молитв, —
вот и с вечностию сведались:
и возносит, и знобит.
Ни зимы меж тем, ни осени,
а весна — без мясников.
Бог растекся паром по земи —
стала церковь меж лугов.
Мы к ней шли дорогой долгою,
мы не ведали другой, —
лишь душа жужжала пчелкою
над молящейся травой.
Как подумаю про давнее,
сколько зол перенесли,
крестным мукам в оправдание
эта церковь на Нерли.
Где Россия деревенская
ниц простерлась, окружив,
жил я, родиной не брезгуя, —
потому и в мире жив.
Красоты ничем не вычислим:
в Риме был позавчера,
горд, скажу вам, и величествен
в Риме том собор Петра.
А моя царевна-скромница
всех смиренней, всех юней,
да зато и зло хоронится
перед радостною ней.
Дух восторгом не займется ль там,
в Божестве неусомним,
перед ней, как перед Моцартом, —
как пред Господом самим?
Что ж ты, смерть? Возьмись да выморозь —
да не выйдет ни шиша:
незатмимым светом вымылась
возлетевшая душа.
Лебедь белая, безмолвница,
от грехов меня отмой!
Кто в России не помолится
красоте твоей родной?
Горней радости учила ты:
на удар — в ответ — щеку б!
У тебя и мы — не сироты,
и поэт — не душегуб.

*   *   *

Борис Чичибабин

Эрнст Неизвестный, будь вам зло во благо!
Моя ж хвала темна и бестолкова.
В сведенных мукой скалах Карадага
был тот же мрак, такая же Голгофа.
Кричат, как люди, глина и бумага,
крылатый камень обретает слово,
и нам, немым, вдвойне нужна отвага
живьем вдышаться в гения живого.
В его мозгу, что так похож на Дантов,
болят миры, клубится бой гигантов.
Биндюжник Бога, вечный работяга,
один, как перст, над ширью шквальной дали,
скажите, Эрнст, не вы ли изваяли
из лавы ада чудищ Карадага?

*   *   *
Новелла Матвеева


Краски и мысли 


Да здравствуют художники-французы!
Рисунок влажен, свеж и полустерт,
Но в этой мгле все так же синеблузы
Рабочие...Все так же полон порт

Волн и гудков и праведностью горд.
Все те же с миром радостные узы...
Все те же ветлы, мельницы и шлюзы...
Но что за странный, сорванный аккорд?

Откуда фальшь? Душой неблагодарной
Мне не постигнуть мудрости бульварной,
Не дорасти до двойственной красы,
Мне режут слух неслаженные спевки:
Сколь дик и странен образ грязной девки,
Составленный...из капелек росы!

*   *   *
Новелла Матвеева


Рембрандт


Он умер в Голландии, холодом моря повитой.
Оборванный бог, нищий гений.
Он умер и дивную тайну унес нераскрытой.
Он был королем светотени.

Бессмертную кисть, точно жезл королевский, держал он
Над царством мечты негасимой
Той самой рукою, что старческой дрожью дрожала,
Когда подаянья просил он.

Закутанный в тряпки, бродил он окраиной смутной
У двориков заиндевелых.
Ладонь исполина он лодочкой складывал утлой
И зябко подсчитывал мелочь.

Считал ли он то, сколько сам человечеству отдал?
Не столько ему подавали!
Король светотени - он все ж оставался голодным,
Когда королем его звали.

Когда же, отпетый отпетыми, низший из низших,
Упал он с последней ступени,
Его схоронили (с оглядкой!) на кладбище нищих.
Его - короля светотени!

...Пылится палитра. Паук на рембрандтовской раме
В кругу паутины распластан.
На кладбище нищих. В старинном седом Амстердаме
Лежит император контрастов.

С порывами ветра проносится иней печально,
Туманятся кровли и шпили...
Бьет море в плотины...Не скоро откроется тайна,
Уснувшая в нищей могиле!

Но скоро в потемки сквозь вычурный щит паутины
Весны дуновенье прорвется:
Какие для славы откроются миру картины
В лучах нидерландского солнца!

И юный художник, взволнованный звонкой молвою,
И старый прославленный гений
На кладбище нищих с поникшей придут головою
Почтить короля светотени.

А тень от него никогда не отступит. Хоть часто
Он свет перемешивал с нею.
И мастер контраста - увы! - не увидит контраста
Меж смертью и славой своею.

Всемирная слава пылает над кладбищем нищих:
Там тень, но и солнце не там ли?
Но тише! Он спит. И на ощупь художники ищут
Ключи неразгаданной тайны.

*   *   *
Варлам Шаламов


РУБЛЕВ 


Когда-то самый лучший
Российский богомаз,
Что попадать научен
Не в бровь, а прямо в глаз,

Знакомых сельских модниц,
Ведя на небеса,
Одел под богородиц -
Иконы написал.

Конечно, он язычник
Без всяких выкрутас,
И явно неприличен
Его иконостас.

Но клобуки и митры
Знакомых мужиков
Сошли с такой палитры,
Исполненной стихов,

Что самый строгий схимник,
Прижизненный святой,
Смущен, как именинник,
Подарка красотой.

И Бог их не осудит
Хотя бы потому,
Что их не судят люди,
Любезные ему.

И Петр, узнав Андрея
Под ангельским венцом,
Закрестится скорее
И ниц падет лицом.

………………………….
В картинной галерее,
Где вовсе не собор,
О тех же эмпиреях
Заходит разговор.

Стоят немея люди
И думают одно:
Заоблачное чудо
На землю сведено.

Все нам покажет сразу,
Загадочно легка,
Невежды богомаза
Наивная рука.

*   *   *
Варлам Шаламов


РЯЗАНСКИЕ СТРАДАНЬЯ 


Две малявинских бабы стоят у колодца -
Древнерусского журавля - И судачат…
О чем им судачить, Солотча,
Золотая, сухая земля?

Резко щелкает кнут над тропою лесною -
Ведь ночным пастухам не до сна.
В пыльном облаке лошади мчатся в ночное,
Как в тургеневские времена.

Конский топот чуть слышен, как будто глубоко
Под землей этот бег табуна.
Невидимки умчались далеко-далеко,
И осталась одна тишина.

Далеко-далеко от московского гама
Тишиной настороженный дом,
Где блистает река у меня под ногами,
Где взмахнула Ока рукавом.

И рукав покрывают рязанским узором,
Светло-бронзовым соснам под лад,
И под лад черно-красным продымленным зорям
Этот вечный вечерний наряд.

Не отмытые храмы десятого века,
Добатыевских дел старина,
А заря над Окой - вот мечта человека,
Предзакатная тишина.




*    *    *
Новелла Матвеева


Боттичелли 


Век титанов, мраморную гору
Молотом дробящий поминутно,
Был смущен, когда завидел Флору,
Лепестками сеящую смутно.

Вижу птиц серебряные клювы,
Слышу пляску воздуха живую :
То эолы, словно стеклодувы,
Выдувают вазу ветровую.

Лунной мглой отблескивают лики.
Люди реют - наземь не ступают.
(Не шагов ли ложных грех великий
Неступаньем этим искупают?)

И встает из моря Афродита -
Безупречно любящих защита.


*    *    *
Игорь Кобзев


Палехские узоры 


Шелками хвалится
Лесная сень,
Узором палехским
Пылает день.

Игрою красочной
Весь мир согрет,
И льется сказочный
"Фаворский" свет.

А ветры шалые
Калину гнут,
А кони алые
Из речки пьют;

И не без повода
Сияет взгляд
Идущих по воду
Босых девчат...

Но горечь зыбкую
Таит рассвет:
Вот вспыхнул рыбкою,
Блеснул - и нет!

Рубины-яхонты
Сметая прочь,
Вновь черным бархатом
Мерцает ночь...


*   *   *
Игорь Кобзев


У Троицы 


Жаль мне если вы не видели
В миг, когда спадает мгла,
Как на Троицкой обители
Полыхают купола!

И как зорями узоря их,
Солнце виснет на зубцах,
Разливаясь на лазоревых
Муравленых израсцах.

До чего же город сказочный!
То ль из камня он сложен,
То ли просто кистью красочной
На холсте изображен?

Не гадая в рай пристроиться,
Не спасаясь у креста,
Я живу в соседстве с Троицей,
Потому что – Красота!

Часто где-нибудь на лекции
Слышим мы, разиня рты,
Дескать, только в древней Греции
Знались с культом Красоты.

Ан и Русь, пожалуй, тоже ведь,
Целя церкви в высоту,
Поревнивей культа божьего
Почитала Красоту!

*   *   *
Губанов Леонид Георгиевич


Малевич 


Я — красный круг. Я — красный круг.
Вокруг меня тревожней снега
Неурожай простывших рук
Да суховей слепого смеха.
К мольбе мольберты неладны.
Затылок ночи оглушив,
Сбегаю на перекладных
Своей растерянной души.
Сирень, ты вожжи мне давай,
Я вижу, вижу в белых салочках,
Как бродит чья-то киноварь
Спокойной к людям Красной Шапочкой.
Природа, что ушла в себя,
Как старый палисад, набрякла,
Она позирует, сопя,
А кисти плавают, как кряква.
Сеанс проходит ни за грош.
По мне слышней, чем саду в сенце,
Как заколачивает ложь
Покорную усадьбу сердца.
Мой стыд широколиц, как луг,
Под маковым платком основы.
Он требует белила рук
На гениальный холст озноба.
Сегодня мне тепло, как мальчику.
На акварель слезу проливший,
Я славил Русь худым карманщиком,
И пал до мастерских Парижа.

*   *   *
Алексей Плещеев


ПРИ ПОСЫЛКЕ РАФАЭЛЕВОЙ МАДОННЫ

Окружи счастьем счастья достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную
Сердцу незлобному мир упования.
М. Лермонтов.
В часы тяжелых дум, в часы разуверенья,
Когда находим жизнь мы скучной и пустой
И дух слабеет наш под бременем сомненья,
Нам нужен образец терпения святой.
А если те часы печали неизбежны
И суждено вам их в грядущем испытать,
Быть может, этот Лик, спокойный, безмятежный,
Вам возвратит тогда и мир и благодать!
Вы обретете вновь всю силу упованья,
И теплую мольбу произнесут уста,
Когда предстанет вам Рафаэля созданье,
Мадонна Чистая, обнявшая Христа!
Не гасла вера в Ней и сердце не роптало,
Но к небу мысль всегда была устремлена;
О, будьте же и вы - что б вас ни ожидало -
Исполнены любви и веры, как Она!
Да не смущает вас душевная тревога;
Да не утратите средь жизненного зла,
Как не утратила Святая Матерь Бога,
Вы сердца чистоты и ясности чела.
1853

*   *   *
Алексей К. Толстой


МАДОННА РАФАЭЛЯ
Склоняся к юному Христу,
Его Мария осенила,
Любовь небесная затмила
Ея земную красоту.
А Он, в прозрении глубоком,
Уже вступая с миром в бой,
Глядит вперед - и ясным оком
Голгофу видит пред Собой.
1860-е

*   *   *
Афанасий Фет

К СИКСТИНСКОЙ МАДОННЕ

Вот Сын Ее, - Он, тайна Иеговы,
Лелеем Девы чистыми руками.
У ног Ее - земля под облаками,
На воздухе - нетленные покровы.
И, преклонясь, с Варварою готовы
Молиться Ей мы на коленях сами,
Или, как Сикст, блаженными очами
Встречать Того, Кто рабства сверг оковы.
Как ангелов, младенцев окрыленных,
Узришь и нас, о, Дева, не смущенных:
Здесь угасает пред Тобой тревога.
Такой Тебе, Рафаэль, вестник Бога,
Тебе и нам явил Твой сон чудесный
Царицу жен - Царицею Небесной!
1864

*   *   *
ДАВИД САМОЙЛОВ


"Грачи прилетели" 


Стояли они у картины:
Саврасов. "Грачи прилетели".
Там было простое, родное.
Никак уходить не хотели.

Случайно разговорились,
Поскольку случилась причина.
- Саврасов. "Грачи прилетели" -
Хорошая это картина.

Мужчина был плохо одетый.
Видать, одинокий. Из пьющих.
Она - из не больно красивых
И личного счастья не ждущих.

Ее проводил он до дома.
На улице было морозно.
Она бы его пригласила,
Но в комнате хаос и поздно.

Он сам напросился к ней в гости
Во вторник на чашечку чая.
- У нас с вами общие вкусы
В картинах, как я замечаю.

Два дня она драила, терла
Свой угол для скромного пира.
Пошла, на последние деньги
Сиреневый тортик купила.

Под вечер осталось одеться,
А также открытку повесить -
"Грачи прилетели". Оделась.
Семь, восемь. И девять. И десять.

Семь, восемь, и девять, и десять.
Поглядывала из-за шторки.
Всплакнула. И полюбовалась
Коричневой розой на торте.

Себя она не пожалела.
А про неудавшийся ужин
Подумала: "Бедненький тортик,
Ведь вот никому ты не нужен.

Наверно, забыл. Или занят…
Известное дело - мужчина…"
А все же "Грачи прилетели"
Хорошая очень картина.


*   *   *
Северянин Игорь (Игорь Васильевич Лотарев)

ВРУБЕЛЮ


Так тихо-долго шла жизнь на убыль
В душе, исканьем обворованной...
Так странно-тихо растаял Врубель,
Так безнадежно очарованный...
Ему фиалки струили дымки
Лица, трагически безликого...
Душа впитала все невидимки,
Дрожа в преддверии великого...
Но дерзновенье слепило кисти,
А кисть дразнила дерзновенное...
Он тихо таял,- он золотистей
Пылал душою вдохновенною...
Цветов побольше на крышку гроба:
В гробу - венчанье!.. Отныне оба -
Мечта и кисть - в немой гармонии,
Как лейтмотив больной симфонии.

*   *   *
Николай Степанович Гумилев


АНДРЕЙ РУБЛЕВ


Я твердо, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком,
Что лик жены подобен раю,
Обетованному Творцом.
Нос - это древа ствол высокий,
Две тонкие дуги бровей
Над ним раскинулись, широки,
Изгибом пальмовых ветвей.
Два вещих сирина, два глаза,
Под ними сладостно поют,
Велеречивостью рассказа
Все тайны духа выдают.
Открытый лоб - как свод небесный,
И кудри - облака над ним,
Их, верно, с робостью прелестной
Касался нежный серафим.
И тут же, у подножья древа,
Уста - как некий райский цвет,
Из-за какого матерь Ева
Благой нарушила завет.
Все это кистью достохвальной
Андрей Рублев мне начертал,
И в этой жизни труд печальный
Благословеньем Божьим стал.

*   *   *
Маргарита Алигер


О КРАСОТЕ

По всей земле, во все столетья,
великодушна и проста,
всем языкам на белом свете
всегда понятна красота.
Хранят изустные творенья
и рукотворные холсты
неугасимое горенье
желанной людям красоты.
Людьми творимая навеки,
она понятным языком
ведет рассказ о человеке,
с тревогой думает о нем
и неуклонно в жизни ищет
его прекрасные черты.

Чем человек сильней и чище,
тем больше в мире красоты.

И в сорок пятом, в сорок пятом
она светила нам в пути
и помогла моим солдатам
ее из пламени спасти.

Для всех людей, для всех столетий
они свершили подвиг свой,
и этот подвиг стал на свете
примером красоты земной.
И эта красота бездонна,
и безгранично ей расти.

Прощай, Сикстинская Мадонна!
Счастливого тебе пути!

*   *   *
Денис Геннадьевич Коротаев 


Когда одиночество стиснет висок,
И память уколет острейшим из жал,
Мой компас укажет мне путь на восток,
И ноги меня приведут на вокзал,

И поезд подарит моторный вагон,
Прощальную песню сыграет вокзал,
Как руку, навстречу протянет перрон
Тот город, где я никогда не бывал;

Тот город, где Клязьма венчает леса,
И камни щекочет холодная Нерль,
Где ветер без меры, и солнце в глаза
Из ста куполов, как из тысячи жерл;

Тот город, где мне на века суждена
Планида бояна беспутной земли,
Где судьбы и даты, мечты, имена
Хранит от забвенья Покров на Нерли.

А поезд покинет московскую хмарь,
И осень разложит привычный пасьянс,
И где-то вдали заиграет звонарь
Церковный распев, как заветный романс;

И где-то вдали, приближая восход,
В десятый, и в сотый, и в тысячный раз
Еще один день куполами зажжет
Тот город, где год пролетает за час.

Но длится стократно отпущенный срок,
Когда, среди ночи, в столичной пыли
Мой компас укажет мне путь на восток -
От мутной Москвы до холодной Нерли...

*   *    *
Светлана Владимировна Курач


ФОТОГРАФИЯ
Февральская лазурь,
Счастливые мгновенья…
С картины Грабаря –
Да прямо в жизнь мою!
Февральская лазурь,
Надежда и смятенье,
Осколки января
Блистают на краю
Поляны, где берёз
Сошлись вершины в купол,
И я стою под ним,
Обнявшись напослед
С берёзою одной…
И снегом лес укутан,
Но купол из ветвей
Не сдерживает СВЕТ!




*   *   *
Дмитрий Игоревич Ханин


У картины А. Саврасова «Грачи прилетели» 

Видно, боги смеяться устали
И не смеют Любви отказать,
В голубую беспечность проталин
Загляну, будто Небу в глаза.

Я боюсь изменений погоды:
Словно память, растают снега –
И сиротское чувство свободы
Снизойдёт на пустые луга.

Точно крестик на раненом теле,
Выручает Надежда опять –
Понимаешь, грачи прилетели,
Не боясь никуда опоздать.

Не боясь оказаться чужими
На своей неуютной земле,
Возвратились домой пилигримы
На поклон престарелой зиме.

И дрожит горизонт на пределе,
Как дрожат на пределе слова:
Если к дому грачи прилетели,
Значит, Родина наша жива…

* * *
Владимир Молчанов 


Лишь заря над землей запылает,
Тьма растает вдали,
Как в вагонные окна вплывают
Покрова на Нерли.

И, устав от тумана и дыма,
Пробудилась весна.
Позади остается Владимир,
Впереди – тишина.

Ах, Россия!.. Куда же ты мчишься?!
Стой!.. И стать нам вели.
Но едва ли до всех докричишься.
Покрова на Нерли.

А река белый облик глубoко
Отразит на мели.
И крестом устремляются к Богу
Покрова на Нерли.

* * *
Елена Фоминична Лаврентьева


КУЛЬТУРА


Она ещё стоит за вашей дверью
И думает: войти или уйти?
Её уже мутит от лицемерья,
Но трудно бросить вас на полпути.

Она жила на площадях и в залах,
Гостила в скромном доме и дворце,
Нас вязью древней с мудростью связала,
Свет мысли – от неё в любом лице.

Но в душах вдруг возобладала дикость.
Что дикости и чувств и мыслей свет!
Свинья под дубом женщине великой
Культуре что-то хрюкает вослед.

Как будто бесы из свиного стада
Все вырвались и вновь вошли в людей.
Они кричат: культуры нам не надо,
Пусть прочь уходит с наших площадей!

Поклонникам, жрецам жратвы и зрелищ,
Нам небо ни к чему, мы на земле.
Не говорите, что мы угорели,
Что мы погрязли в похоти и зле.

Не будь, культура, дурой. Из аллеи
Уйди, высокородная княжна.
Мы о тебе ничуть не пожалеем.
Ты устарела. Ты давно смешна.

Она глядит на мельтешение хмуро:
Ни одного лица в тупой толпе!
Народ и власть, поправшие культуру,
Себя жалейте, плачьте о себе.

*   *   *
Владимир МОЛЧАНОВ


СИКСТИНСКАЯ МАДОННА


В краю далёком или дома,
На всей земле, живя в веках,
Стоит Сикстинская мадонна,
Держа младенца на руках.

А мимо – с верой и без веры –
Проходят все её мужья,
Все почитатели Венеры,
А также Бахуса друзья!

У них и жёны есть, и семьи…
Она ж, наперекор всему,
Живёт столетия со всеми,
Не изменяя никому.

Она возвышенна, как вечность,
Недосягаема людьми.
Что перед ней земная верность
Такой обыденной любви?

И всё же, несмотря на это,
О ней не очень я тужу.
Живя на этом грешном свете,
Своей любимой я скажу:

«Пусть высота искусство движет,
А у людей – земной закон,
И потому твой облик – выше
Всех рафаэлевых мадонн…»
*   *   *
Владимир МОЛЧАНОВ


КАРТИНА


Листва, летящая с картины,
Стремится вырваться в окно,
Чтоб закружиться в небе синем
С живой листвою заодно.

Как дорожит она свободой,
Как рвётся в утреннюю рань,
Чтоб меж искусством и природой
Стереть невидимую грань.

Чтоб все, привыкшие к рутине,
Вдруг увидали пред собой:
То лес живой, как на картине,
То на картине, как живой!

*   *   *
Николай ГРИЩЕНКО


ЧЁРНЫЙ КВАДРАТ 


Сто лет назад, в декабре 1913 года, в футуристической опере публике впервые был представлен «Чёрный квадрат» Казимира Малевича.
Нет смысла говорить об эстетической ценности этого "шедевра". Это символ тёмных сил, явленный России накануне великих потрясений. 


Сбиралась там всякая нечисть
В подвалах России усталой…
И ей был представлен Малевич,
Создавший квадрат небывалый…
И чёрную злобу копивший
Веками для тёмного дела,
Явился, явился, явился,
Явился в российских пределах…
И чёрный квадрат, как икона,
Был поднят над нашей землёй,
Чтоб символ чужого закона
Навеки повис над страной…
Вся нечисть сбивалась к квадрату
И долгие пляски вела,
Молчали притихшие хаты,
Предчувствуя гибель села…
А в кожанках шли комиссары,
Бросая народ на врагов…
Нечистый над Родиной шарил
И верные слуги его…
И грабили, грабили храмы,
И золото рвали с икон,
По-зверски бесясь, и упрямо
Внедряли свой чёрный закон.
И догма с мечом обретала
Реальность в просторах страны,
Где тень от квадрата витала,
Сияя в лучах сатаны.
Вся нечисть молилась квадрату
И чёрную мессу творила…
И вера России распята,
А вставших за веру –– убили…
И кровью умылась Россия
Под чёрную мессу квадрата,
Готовился новый мессия
И мир захватить, и всё злато,
А русских бросать, словно хворост,
В огонь мирового костра,
И выжечь последнюю совесть
У тех, кто забыли Христа…
А тех, кто оставили веру,
В грядущие дали вести,
И новую строить химеру,
И трупами гати мостить
В огромное тёмное царство,
Где солнца живого не будет,
А будет одно государство,
И будут послушными люди,
Забывшие имя –– Россия,
Обычаи предков и нравы.
Им явится новый мессия
В сиянии мощи и славы.
Ему покорятся народы,
А он их клеймами пометит,
Под песню о полной свободе
Посадит их в новые клети
И чёрные дыры засветит
Огнём мировых катаклизмов,
И вырастут новые дети,
Не ведая слова –– Отчизна…

*   *   *
Алексей КРЕСТИНИН 

«Чёрный квадрат – не живопись, это что-то другое».
К.Малевич 

Солнце затмить пыжились…
Ну, а причём тут - живопись?
Тешили ум заумью,
Впали во тьму самую.

Краски во тьме – чёрные,
Умыслы – изощрённые.
Глади зеркал – обратные,
Звёзды дымят квадратные.

Толи куда двигались,
Толи в углах дёргались,
Чёрный квадрат – не живопись,
Чёрный квадрат – мёртвопись.

*   *   *
Валентина Ефимовская (Станкевич)
”Девочка на шаре” Пабло Пикассо


Ночь ускользает из объятий утра,
Высь розовым мерцаньем стелет путь,
Чтоб юной акробатке бесприютной,
Ступив на шар, с него не соскользнуть.
Навстречу ей и сполохи, и тени,
Искусные в смятении души.
Но девочка не ведает сомнений,
Ее смиренья страх не сокрушит.
Крепка центростремительная сила
Призванья к восходящему пути.
Держась за небо можно так красиво,
Шагая в бездну, в облака идти,
К началу, к вечной цели приближаться,
Идти по сфере, словно по полям…

Но центробежно смыслов акробатство,
Беспочвен путь по мнимостям нуля.
И страшно пылкой мне не со-стояться
На шаре под названием Земля.

*   *   *
Николай Рыленков


Левитан 


1

Мы возмужаем и верней оценим
Простые краски, точные слова.
Вот снова светит в золоте осенним
Чуть тронутая солнцем синева.
И если ты художник, если зорок
Твой меткий глаз и обострён твой слух, -
Туманной тропкой выйди на пригорок,
Прислушайся и оглянись вокруг.
Перед тобой, как страницы босые,
Воспоминанья летние тая,
Бредут берёзы в дальние края,
А ветер тени путает косые,
Шумят грачи. Так вот она, Россия,
Твоя любовь, бессонница твоя.

2

Смерть не страшна. Безделье хуже смерти.
С тоской не разлучается оно.
Раскинуто окно. И на мольберте
Укреплено тугое полотно.
Прозрачен день. Вглядись и кисти вытри.
Ты мастер. Будь расчётлив, строг и прост.
Есть тишина, есть краски на палитре,
Чтоб звон листвы перенести на холст.
Повесить паутинки золотые,
Пустить тропинки по полю витые,
Колючей щёткой выровнять жнивьё
И, оглянув пустынное жильё,
Забыть про всё. Перед тобой, Россия
Твоя любовь, бессмертие твоё.

3

Где б ни был ты – душа природы русской
Была с тобой. Ты позабыть не мог
Ни пруд забытый с мельницей-раструской,
Ни ветхий дворик, ни туманный стог.
Преодолев житейские тревоги,
Ты видел: сыновья моей земли
По каторжной Владимирской дороге
В распахнутое будущее шли.
Над их судьбой задумавшись впервые,
Ты вспомнил все тропинки полевые
И отсвет зорь на берегу ручья.
Ты понял: сны и чаянья людские
Такой же явью сделает Россия, Твоя любовь, бессонница твоя.

*   *   *
Дмитрий Кедрин


Зодчие


Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье своё
Приходить мастерам.
И велел благодетель, -
Гласит летописца сказанье, -
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.

И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.

Лился свет в слюдяное оконце,
Был дух вельми спёртый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар и жара.
И в посконных рубахах
Перед Иоанном Четвёртым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.

- Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю? -
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
- Можем!
Прикажи, государь! -
И ударились в ноги царю.

Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестясь на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.

Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.

И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились учёные люди,
Зане эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!

Был диковинный храм
Богомазами весь размалёван,
В алтаре, и при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублёва
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом...

А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
- Покажи, чем живёшь! -
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правёж.

Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очёсок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Перемётчики Чёрной Орды.

А над всем этим срамом
Та церковь была -
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту, -
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту...

А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошёл его царь -
От подвалов и служб до креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
- Лепота! - молвил царь.
И ответили все: - Лепота!

И спросил благодетель:
- А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю? -
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
- Можем!
Прикажи, государь! -
И ударились в ноги царю.

И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!

Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
И клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Тёмных,
На стылое лоно земли.

И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
- Государево слово и дело! -
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.

И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.

*   *   *
Дмитрий Кедрин


Красота


Эти гордые лбы винчианских мадонн
Я встречал не однажды у русских крестьянок,
У рязанских молодок, согбенных трудом,
На току молотящих снопы спозаранок.

У вихрастых мальчишек, что ловят грачей
И несут в рукаве полушубка отцова,
Я видал эти синие звёзды очей,
Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.

С большака перешли на отрезок холста
Бурлаков этих репинских ноги босые...
Я теперь понимаю, что вся красота -
Только луч того солнца, чьё имя - Россия!

*   *   *
Ольга Кучкина


Случай Шагала 


Шагал Шагал себе над городом,
а ты, лежащая в постели,
глядела счастливо и гордо,
как с ним над городом летели,
в руке - перо, в душе - отвага,
густело небо пред рассветом,
и грубо морщилась бумага,
перенасыщенная цветом.

*   *   *
Андрей Вознесенский


Васильки Шагала


Лик ваш серебряный, как алебарда.
Жесты легки.
В вашей гостинице аляповатой
в банке спрессованы васильки.

Милый, вот что вы действительно любите!
С Витебска ими раним и любим.
Дикорастущие сорные тюбики
с дьявольски
выдавленным
голубым!

Сирый цветок из породы репейников,
но его синий не знает соперников.
Марка Шагала, загадка Шагала —
рупь у Савеловского вокзала!

Это росло у Бориса и Глеба,
в хохоте нэпа и чебурек.
Во поле хлеба — чуточку неба.
Небом единым жив человек.

Их витражей голубые зазубрины —
с чисто готической тягою вверх.
Поле любимо, но небо возлюблено.
Небом единым жив человек.

В небе коровы парят и ундины.
Зонтик раскройте, идя на проспект.
Родины разны, но небо едино.
Небом единым жив человек.

Как занесло васильковое семя
на Елисейские, на поля?
Как заплетали венок Вы на темя
Гранд Опера, Гранд Опера!

В век ширпотреба нет его, неба.
Доля художников хуже калек.
Давать им сребреники нелепо —
небом единым жив человек.

Ваши холсты из фашистского бреда
от изуверов свершали побег.
Свернуто в трубку запретное небо,
но только небом жив человек.

Не протрубили трубы господни
над катастрофою мировой —
в трубочку свернутые полотна
воют архангельскою трубой!

Кто целовал твое поле, Россия,
пока не выступят васильки?
Твои сорняки всемирно красивы,
хоть экспортируй их, сорняки.

С поезда выйдешь — как окликают!
По полю дрожь.
Поле пришпорено васильками,
как ни уходишь — все не уйдешь...

Выйдешь ли вечером — будто захварываешь,
во поле углические зрачки.
Ах, Марк Захарович, Марк Захарович,
все васильки, все васильки...

Не Иегова, не Иисусе,
ах, Марк Захарович, нарисуйте
непобедимо синий завет —
Небом Единым Жив Человек.

*   *   *
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ


ГОЙЯ 


Я - Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворон,
слетая на поле нагое.
Я - Горе.

Я - голос
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года.
Я - Голод.

Я - горло
Повешенной бабы, чье тело, как колокол,
било над площадью голой...
Я - Гойя!

О, грозди
Возмездья! Взвил залпом на Запад -
я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил крепкие звезды -
Как гвозди.

Я - Гойя.

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


Эрмитаж 


1.

Узорной лестницы винтаж
влечёт в эпохи,
распахнут в вечность Эрмитаж
зерцалом мира,
часы забот своих отдашь,
сомнений крохи,
и обратится в подвиг блажь,
а сердце - в лиру.

2.

Здесь - Рафаэль, а там - Рембрандт,
а между ними - Леонардо,
прошедший скупки и ломбарды,
но не утративший талант.

Буонарроти, странно кроток,
тревожит желтизной лица,
чуть-чуть косится Тициан
на пышных Рубенса красоток.

Полотен пленники хитро,
к изыску хладны и отделке,
глядят на мытые тарелки
ещё с романовских пиров.

Для впечатлительных натур
струится свет, лаская нервы,
из неподделанных шедевров
и неукраденных скульптур.

По залам, спящим в тишине
среди картин, панно и статуй,
смирясь с грядущею утратой,
иду неспешно, как во сне.

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


Художники 


К молитвам небо глухо,
с утра разгневан Бог.
Себе отрезал ухо
и съел его Ван-Гог.

Поднявшись спозаранок,
сбежав из царства стен,
бесстыжих таитянок
исследует Гоген.

Сезанн малюет кошек,
Мане - манит масштаб,
в подпитии хорошем
Дега рисует баб.

Рыбачить на Луару
собрался Жорж Сёра,
не спится Ренуару,
храпит Делакруа.

В великие намылясь,
решив взойти хитро',
в мансардах затаились
Пуссен и Писсарро.

Сходя с катушек, вроде,
умеривая прыть,
художники уходят,
мир остаётся жить.

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


Картинная галерея 


Айвазовский. Девятый вал...
Я такой же, попавший в бурю,
у зелёных, угрюмых скал,
у раскрытых ворот лазури.

Галерея ведёт в моря.
Я шагнул из улиц оглохших,
бросил острые якоря
в синь твою, колыбель усопших.

Галерея умерших глаз:
"Что так грустно сказал, дружище?
Если ты не увидишь нас,
кто же мысли наши отыщет?"

Не клевещут глаза слепцов, -
только им и дано прозренье.
Мимо - Врубель, потом Васнецов...
"Гамаюн" - моё озаренье!

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


Офелия 


Мелькали лица, лики, стены...
Уйти скорее, отдохнуть!
И вдруг - "Офелия", Поленов, -
художник оборвал мой путь.

Мелодия возникла где-то
на глубине, на дне холста.
Её волшебные приметы
он по картине распластал.

Отдав теням такие краски,
каких никто не сочетал,
он ткал Офелию из ласки,
из слов, что принц не досказал.

Опять Офелия. Ну что ты
в наш путь врываешься, звеня
упрёком запоздалой ноты,
день ото дня, день ото дня?

Погибнув в Датском королевстве,
ты перешла на полотно.
На фоне воронов и бедствий
тебе очнуться не дано.

Но грусти музыка во взгляде,
отчаянная высота.
И, как живую, хочешь гладить,
вдыхая слёзы и уста.

Мелодия... Она звучала
по капелькам - весенний дождь,
струилась в улицы из зала.
А может, это ты поёшь?

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


У картины М. Врубеля "Демон" 


Поверженный демон застыл на утёсе -
разбиты надежды, изломаны крылья...
А память всё облик Тамары доносит,
но скрыта душа её звёздною пылью.

А камни под злом распустились цветами.
Как сказка бывает порой прихотлива!..
Картина земная и понята нами,
но краски и боль - неземного отлива.

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


Рубенс 


Когда лишь недостойное достойно
и в нас душа сдержать не может крик,
из сумрачных времён средневековья,
порой, проглянет рубенсовский лик.

У Рубенса всё натуралистично,
и дамы, и младенцы без пелён,
и даже неприличное прилично,
и пьяный, понимаешь ли, силён.

Политики? - ах, чтоб им было пусто!
Правители? - не им волхвов дары!
Живёт души великое искусство,
зачеркивая казни и костры.

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


К художникам 


Пусть рушит время города,
цивилизации и память, -
оно не сможет никогда
бездумьем творчества исправить.

Пред воинством безликой тьмы
свои усилия утроим.
Всё возвратится, если мы
таланта в землю не зароем.

Рисуйте пальцем по стеклу,
карандашами - по бумаге,
к мольберту или же столу
прильните в творческой отваге.

Не познан мир, он лишь открыт
для отраженья и созданья.
Художник может быть забыт,
но нет покою оправданья!

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


Улыбка Джоконды 


Прикосновенье к миру Возрожденья,
как странствие по мукам и страстям,
бои титанов с временем и ленью,
век, отданный скульптуре и кистям.

Как будто Бог, от нас за мириады
творящий жизнь и новые века,
отправил мысль, чтоб странник Леонардо
в Джоконде улыбнулся, так, слегка.

В стране, где только цезари и прачки,
и слабый свет эллинского огня,
что разбудило гениев от спячки
и высекло, как искры из кремня?

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


Да Винчи 


Гениальная кисть! Как вы смелы,
живописец, поэт, прожектёр!..
Но, бросая постылое дело,
Леонардо спешит на простор.

О, какая капризность свободы:
овладел - оставляй для других.
Вырывай тайны тайн у природы,
чтобы истина пела, как стих.

Старость, ты не Джоконда, не надо
отрывать от проектов лица.
Но, подумав о нас, Леонардо
ничего не довёл до конца.

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


Роден


Отвергнут академиями,
рамок вне и стен,
резцом уходит в гении
неистовый Роден.

Труд почитая подвигом,
он в поиске пока,
напоминая обликом
упрямого быка.

Не дни и даже месяцы,
а всю шальную жизнь
он пробивает лестницу
в заоблачную высь.

Постигший суть за внешностью,
он воссоздать сумел
то, что витает нежностью
в объятии двух тел.

Творенья не раскуплены, -
скульптуры не в ходу.
Скуп жест и взгляд насупленный
предвидит нищету.

Но линия уверенно
одолевает страх.
Он знает: что отмерено -
откликнется в веках.

*   *   *
Юрий Михайлович Агеев


«Христос в пустыне» И. Крамского 


В толпе теряется душа,
Как часть орущих тел.
Пускай на торжище спешат,
Спеши в глухой придел.

Уж суть твоя на самом дне,
Обратный путь - ползком.
В пустыне ты наедине
С астральным двойником.

Он - отрицание твоих
Решений и надежд.
Пустыня - поле на двоих
Схватившихся невежд.

Но мозг душе не зачеркнуть,
И лучший им исход:
Найти в бореньях третий путь,
Что к истине ведет.

Как хитростью ни ворожи
(Пустое озорство),
Согласье мысли и души
Рождает волшебство!

Кружат на шаг от острия.
Пока дух с телом слит.
А победит второе "я", -
Никто не победит.

Для тех же, кто перед холстом,
Сюжет картины прост:
Пустыня, камень, а на нём
Задумался Христос.

*   *   *
Александр Кушнер


МИКЕЛАНДЖЕЛО 


Ватикана создатель всех лучше сказал: "Пустяки,
Если жизнь нам так нравится, смерть нам понравится тоже,
Как изделье того же ваятеля"... Ветер с реки
Залетает, и воздух покрылся гусиною кожей.
Растрепались кусты... Я представил, что нас провели
В мастерскую, где дивную мы увидали скульптуру.
Но не хуже и та, что стоит под брезентом вдали
И еще не готова... Апрельского утра фактуру,
Блеск его и зернистость нам, может быть, дали затем,
Чтобы мастеру мы и во всём остальном доверяли.
Эта стать, эта мощь, этот низко надвинутый шлем...
Ах, наверное, будет не хуже в конце, чем в начале.

*   *   *
Андрей Дементьев


Около «Портрета Камеристки Инфанты Изабеллы»
Петера Пауля Рубенса 


Смотрю на портрет камеристки
Она молода и строга.
Смотрю без надежды и риска
Меж нами века и века.

Глядит она гордо и грустно.
И думает что-то своё.
Но словно бы все мои чувства
В глазах отразились её.

И что-то её беспокоит
И мучает, видно, давно.
Как будто бы видит такое,
Что нам увидать не дано.

*   *   *
Андрей Дементьев


В мастерской скульптора 


Я не знаю, как ты всё постиг:
Бронзы грусть и мрамора веселье.
Проступает в камне женский лик,
Будто бы в окне рассвет весенний

Я не знаю, что тебе дороже:
Тайна мысли иль улыбки миг.
Сколько лиц…
А лик один и тот же.

Все один и тот же женский лик.
Видимо, резец твой заколдован.
Видно, камень у тебя такой,
Что бы ни работалось

И снова
Женский лик под ласковой рукой.
Проступает в камне женский лик.
Боль его —
Твоей любви начало.
Словно в камне музыка звучала,
А до нас донёсся только крик.

*   *   *
Николай Глазков


БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА 


Дни твои, наверно, прогорели
И тобой, наверно, неосознанны:
Помнишь, в Третьяковской галерее -
Суриков - "Боярыня Морозова"?..

Правильна какая из религий?
И раскол уже воспринят родиной.
Нищий там, и у него вериги,
Он старообрядец и юродивый.

Он аскет. Ему не нужно бабы.
Он некоронованный царь улицы.
Сани прыгают через ухабы,-
Он разут, раздет, но не простудится.

У него горит святая вера.
На костре святой той веры греется
И с остервененьем изувера
Лучше всех двумя перстами крестится.

Что ему церковные реформы,
Если даже цепь вериг не режется?..
Поезда отходят от платформы -
Это ему даже не мерещится!..

На платформе мы. Над нами ночи черность,
Прежде чем рассвет забрезжит розовый.
У тебя такая ж обреченность,
Как у той боярыни Морозовой.

Милая, хорошая, не надо!
Для чего нужны такие крайности?
Я юродивый Поэтограда,
Я заплачу для оригинальности...

У меня костер нетленной веры,
И на нем сгорают все грехи.
Я поэт ненаступившей эры,
Лучше всех пишу свои стихи.

*   *   *
Николай Глазков


Полотно. Ермак. Татары.


Это будет Суриков,
Ну, а тут идут в тартары
Племена мазуриков.
Одеянья оборванцев
Ярче, чем мозаика.
Жизнь их будет обрываться,
Словно стих прозаика.
И прольется кровь густая
Самобытным суриком.
Наши дни, видать, устали
Дань платить мазурикам.

*   *   *
Игорь Северянин


Не говорите о культуре

 
Пока нужны законы людям,
  Не говорите о культуре.
Пока сосед грозит орудьем,
  Не говорите о культуре.
Пока земля льет кровь людскую,
  Не говорите о культуре.
Пока о братстве я тоскую,
  Не говорите о культуре.
Пока есть «бедный» и «богатый»,
  Не говорите о культуре.
Пока дворцы идут на хаты,
  Не говорите о культуре.
Пока возможен в мире голод,
  Не говорите о культуре.
Пока на группы мир расколот,
  Не говорите о культуре.
Пока есть «иудей» и «эллин»,
  Не говорите о культуре.
Пока смысл жизни обесцелен,
  Не говорите о культуре.
Пока есть месть, вражда, погромы,
  Не говорите о культуре.
Пока есть арестные домы,
  Не говорите о культуре.
Пока нет равенства и братства,
  Но есть запрет и есть цензура,
Пока возможно святотатство,
  Культура ваша – не культура!

*   *   *
Игорь Северянин


«Культура! Культура!» 


«Культура! Культура!» – кичатся двуногие звери,
Осмеливающиеся называться людьми,
И на мировом языке мировых артиллерий
Внушают друг другу культурные чувства свои!

Лишенные крыльев телесных и крыльев духовных,
Мечтают о первых, как боле понятных для них,
При помощи чьей можно братьев убить своих кровных,
Обречь на кровавые слезы несчастных родных…

«Культура! Культура!» – и в похотных тактах фокстротта,
Друг к другу прижав свой – готовый рассыпаться – прах,
Чтут в пляске извечного здесь на земле Идиота,
Забыв о картинах, о музыке и о стихах.

Вся славная жизнь их во имя созданья потомства:
Какая величественная, священная цель!
Как будто земле не хватает еще вероломства,
И хамства, и злобы, достаточных сотне земель.

«Культура! Культура!» – и прежде всего: это город –
Трактирный зверинец, публичный – обшественный! – дом…
«Природа? Как скучно представить себе эти горы,
И поле, и рощу над тихим безлюдным прудом…

Как скучно от всех этих лунных и солнечных светов,
Таящих для нас непонятное что-то свое,
От этих бездельных, неумных, голодных поэтов,
Клеймяших культуру, как мы понимаем ее…»

*   *   *
Виктор Боков


Художник 

                       Алексею Козлову

Художник один на один с холстом,
Еще не касается краской и кистью,
Но как ему хочется правдой и честью
Сказать и поведать о самом простом.

О белой ромашке, о девушке в синем,
О зное, натянутом как тетива,
Оливне, который стучит по осинам,
И падают листья, рождая слова.

О, первый аккорд голубого с зеленым,
Братанье белил и несхожих цветов!
Из тюбика огненный лезет змееныш,
Удар по холсту - и татарник готов!

Смотрите: он алый, зовущий, горящий,
Как будто из космоса к нам прилетел.
Наверно, поэтому полдень палящий
С согласья цветка на тычинке присел.

Художник работает, лепит и мажет,
Решительным жестом меняет тона.
Настолько он связав с землей, что расскажет,
Насколько мила в прекрасна она!

*   *   *
Сергей Петров


Ида Рубинштейн-Серова 

Как рабыня старого Востока,
ластясь, покоряя и коря,
муку и усладу сотворя,
двигалась ты кротко и жестоко,
вся в глазах усталого царя.
Опустилась наземь пляска шарфа
в безвоздушной медленной стране.
Замер царь за рамою, зане
тело опустело, словно арфа
об одной-единственной струне.
Кончилось с пространством состязанье
на простом холсте пустой стены.
Нет, художник, на тебе вины,
но свистит лозою наказанья
жесткая мелодия спины.

*   *   *
Сергей Петров


Босх 

Мозг выполз, как в извивах воск,
епископ посох уронил.
Небось ты бог? Небось ты Босх?
Небось святой Иероним?
И ухо, полное греха,
горит как плоть во весь накал,
и, сладко корчась, потроха
людей рождают, точно кал.
На арфе распят голый слух,
отвисла похоть белым задом,
пять глаз, как пять пупов, укрылись за дом,
сбежав с рябых грудей слепых старух.
И два отвесных тела рядом,
два оголенных райских древа —
долдон Адам и баба Ева,
она круговоротом чрева,
а он напыщенным шишом
бытийствуют – и нет ни лева,
ни права в их саду косом.
А страсть тверда, как кость, как остов,
как гостья гордая погостов,
и тело кружится, как остров
в житейском море суеты.
Увидишь о своем часу и ты,
как славно скачут черти в кале
и забивают кол в Господень хлеб
и как в три яруса по вертикали
вселенский вертится вертеп.
А я твой глаз и взором бос,
и у тебя в когтях храним.
Небось ты боль? Небось ты Босх?
Небось святой Иероним?
Грешит седая борода
над раскоряченной любовью,
в огне по горло города
прикованы к средневековью.
У колб, реакторов, реторт
хвостом накручивает черт,
и атомы летят на части,
и вавилонские напасти,
и всеегипетские казни,
и блудодейнейшие блазни
ползут, как слизни, в драный нос,
и черный замок точно печи
обугленные поднял плечи,
в огне и тьме он – как Патмос.
А Босха дьявольская пасха
от адской радости строга,
когда бесенок за подпаска,
а страсть подъята на рога.
Колдуньиной иглою воск,
скажи, не насмерть ли раним?
Небось ты бой? Небось ты Босх?
Небось, святой Иероним?
Забрался бес к тебе в ребро,
и раком ползает добро.
И не оно ль того хотело,
что где-то, клейко забелев,
в обтяжку лайковое тело
надето на прохладных дев.
Отшельник ежится в пещере,
а блуд впился в сосцы беды,
и страхи Божьи, зубы щеря,
раздули щеки и зады.
Отшельник ежится в пещере,
когда над ним занесены
и блещут тщи, как Лота дщери,
и сны, как блудные сыны.
Ах, маленький святой Антоний!
Завыл, как волк, святой посул,
и душ вытягивает тони
с апостолами Вельзевул.
Бесовский рой вещей в пещере
озорничает ввечеру,
вонзая зло и злобу в щели,
вгрызаясь в каждую дыру,
загнав под ногти и под кожу
всесотрясающую дрожь
и привалясь к тебе как к ложу
багровою оравой рож.
Всеадье! и разгульный пост! —
скользнула ласочкой ятровь.
Небось ты бес? Небось ты Босх?
Небось небесная любовь?

*   *   *
Сергей Петров


Рерих 

Ты смесь из снега, льда, и неба, и заката,
отравленная высотой лазурь.
По каменным хребтам стучит арба арата,
где зорь разлита розовая дурь.
Ах, эта вышина и бездна нежилая,
где можно медленно сходить с ума!
Перед тобой разверзлась Himalaya –
страна, где блещет вечная зима.
Но все в тенях, как будто неживые,
стоят тибетские костры сторожевые
и охраняют в Божью Землю вход.
Мохнатый бродит возле скал народ.
Не шелохнется каменная масса,
и из скупой земли не бьет родник,
и говорит скуластый проводник:
"Монастыри и храмы – это Хласа".
А на большом снегу стоят, как знаки,
как иероглифы диковинные, яки.
Они стоят горбатою стеной,
рогатой и лохмато-шерстяной.
Они жируют мирно и легко,
несут тяжелое, по пуду, молоко.
А при вратах буддического храма,
разодранный, как Божья монодрама,
огромный, сизо-черный, словно яма,
сидит разинутый бог смерти Яма
и лижет брюхо красным языком.
С такою темной сказкой я знаком,
и пахнут свечи сладкой панихидой,
и я стою в куреньи ста свечей.
И молча я молюсь: Эх, Боже мой! Не выдай
меня великой ямине вещей.
На ярых высях, в стороне от бед,
у хриплой смерти на крутом пороге,
разламывая горные отроги,
и на сползающей Бог весть куда дороге
стоит жемчужным чучелом Тибет.
И в Ведах его веденье сокрыто,
во шлоках заклинательных санскрита.
Бегом от жара в горы скачут льдины,
снега сухие порохом шуршат,
от чистой белизны недвижимы вершины,
и в них сквозит душа Упанишад,
когда таинственно бормочет ум:
ом мани падме хум,
ом мани падме хум.
А ламы лысы, и сам Будда пас их –
отары в желтых или красных рясах.
Бесчисленно в стадах монгольских приращенье.
Спит в Петербурге Азия твоя,
о позлащенное коловращенье
с пугливой ланью бытия.
Ом мани падме хум – бормочет стадо
и смотрит в небо угловатым лбом.
Открыто, словно в грозный храм ограда,
бессмысленное слово ом.
Что наша жизнь? Не ячья, не коровья,
а человечья? И тибетский врач
мне говорит и врет в ответ: Не плачь!
Противу смерти есть запас здоровья.
Здоровье в нас – как личной смерти завязь,
и мы живем, самим себе не нравясь,
и говорим надгробные слова,
и криком врач протыкивает завесь:
– Что? Крыса там? Бьюсь об заклад, мертва!
Да кто же сдох? Мышонок или я?
– Течет Нева простором нелюдским.
По Петербургу Азия моя
проходит бастионом Щербатским,
с лицом бурхана, долу не клонясь,
как брахман в шубе или русский князь.
А петербургская зима поет
по-блоковски и по-кабацки,
и бастион мне лапу подает
по-княжески и просто по-щербатски.
И я когда-то честью дорожил –
нет, не монашеской, а всероссийской! –
и я когда-то как отшельник жил
поблизости от храмины буддийской.
И вспоминается мне невзначай:
пугливый, словно в зоопарке лама,
в Дарджиллинге сосет душистый чай,
как гость и пленник, Далай-лама.
Средь строгих бриттов тяжелы ему
монашеские нудные оковы,
и приглашает в Хласу потому
размашистого князя Щербатского.
А лань – как лама, в круге бытия
беспомощно-смиренная мадонна.
И в Петербурге Азия моя
и в золоте, и в камне, и бездонна.
И не грущу я о своих потерях,
пусть я в годах и пусть мой груз велик.
Я, как дубовый древлерусский Рерих,
подъемлю в горы свой мордовский лик.
И шерпы над вершиной вознеслися
и заперли последние слова:
Россия, Азия, не мышь, не крыса,
но тварь животная и всё еще жива.
И в челюсти зажав, как бы бессмертья кара,
меня жует, и душит, и трясет
глубь ледяная Гауризанкара
со стужей – стражею космических высот.
Я ханский внучек, маленький малай я,
обличий мне не надобно иных.
И дыбится судьбою Himalaya.
Жизнь – как скопленье пауз ледяных.

*   *   *
Дмитрий Мережковский


Микеланджело 

Тебе навеки сердце благодарно,
С тех пор, как я, раздумием томим,
Бродил у волн мутно-зеленых Арно,

По галереям сумрачным твоим,
Флоренция! И статуи немые
За мной следили: подходил я к ним

Благоговейно. Стены вековые
Твоих дворцов объяты были сном,
А мраморные люди, как живые,

Стояли в нишах каменных кругом:
Здесь был Челлини, полный жаждой славы,
Боккачио с приветливым лицом,

Макиавелли, друг царей лукавый,
И нежная Петрарки голова,
И выходец из Ада величавый,

И тот, кого прославила молва,
Не разгадав, — да Винчи, дивной тайной
Исполненный, на древнего волхва

Похожий и во всем необычайный.
Как счастлив был, храня смущенный вид,
Я — гость меж ними, робкий и случайный.

И, попирая пыль священных плит,
Как юноша, исполненный тревоги,
На мудрого наставника глядит, —

Так я глядел на них: и были строги
Их лица бледные, и предо мной,
Великие, бесстрастные, как боги,

Они сияли вечной красотой.
Но больше всех меж древними мужами
Я возлюбил того, кто головой

Поник на грудь, подавленный мечтами,
И опытный в добре, как и во зле,
Взирал на мир усталыми очами:

Напечатлела дума на челе
Такую скорбь и отвращенье к жизни,
Каких с тех пор не видел на земле

Я никогда, и к собственной отчизне
Презренье было горькое в устах,
Подобное печальной укоризне.

И я заметил в жилистых руках,
В уродливых морщинах, в повороте
Широких плеч, в нахмуренных бровях —

Твое упорство вечное в работе,
Твой гнев, создатель Страшного Суда,
Твой беспощадный дух, Буонарроти.

И скукою бесцельного труда,
И глупостью людскою возмущенный,
Ты не вкушал покоя никогда.

Усильем тяжким воли напряженной
За миром мир ты создавал, как Бог,
Мучительными снами удрученный,

Нетерпелив, угрюм и одинок.
Но в исполинских глыбах изваяний,
Подобных бреду, ты всю жизнь не мог

Осуществить чудовищных мечтаний
И, красоту безмерную любя,
Порой не успевал кончать созданий.

Упорный камень молотом дробя,
Испытывал лишь ярость, утоленья
Не знал вовек, — и были у тебя

Отчаянью подобны вдохновенья:
Ты вечно невозможного хотел.
Являют нам могучие творенья

Страданий человеческих предел.
Одной судьбы ты понял неизбежность
Для злых и добрых: плод великих дел —

Ты чувствовал покой и безнадежность
И проклял, падая к ногам Христа,
Земной любви обманчивую нежность,

Искусство проклял, но пока уста,
Без веры, Бога в муках призывали, —
Душа была угрюма и пуста.

И Бог не утолил твоей печали,
И от людей спасенья ты не ждал:
Уста навек с презреньем замолчали.

Ты больше не молился, не роптал,
Ожесточен в страданье одиноком,
Ты, ни во что не веря, погибал.

И вот стоишь, не побежденный роком,
Ты предо мной, склоняя гордый лик,
В отчаянье спокойном и глубоком,

Как демон, — безобразен и велик.

*   *   *
Дмитрий Мережковский


Не-Джиоконде 

И я пленялся ложью сладкою,
Где смешаны добро и зло;
И я Джиокондовой загадкою
Был соблазнен,— но то прошло;

Я всех обманов не-таинственность,
Тщету измен разоблачил;
Я не раздвоенность — единственность
И простоту благословил.

Люблю улыбку нелукавую
На целомудренных устах
И откровенность величавую
В полумладенческих очах.

Люблю бестрепетное мужество
В пожатье девственной руки
И незапятнанное дружество
Без угрызенья и тоски.

Я рад тому, что ложью зыбкою
Не будет ваше «нет» и «да».
И мне Джиокондовой улыбкою
Не улыбнетесь никогда.

*   *   *
Новелла Матвеева


Художники 

Кисть художника везде находит тропы.
И, к соблазну полисменов постовых,
Неизвестные художники Европы
Пишут красками на хмурых мостовых.
Под подошвами шагающей эпохи
Спят картины, улыбаясь и грустя.
Но и те, что хороши, и те, что плохи,
Пропадают после первого дождя.
Понапрасну горемыки живописцы
Прислоняются к подножьям фонарей
Близ отелей, где всегда живут туристы —
Посетители картинных галерей;
Равнодушно, как платил бы за квартиру,
За хороший (иль плохой) водопровод,
Кто-то платит живописцу за квартиру
Либо просто подаянье подает.
Может, кто-то улыбнется ей от сердца?
Может, кто-то пожелает ей пути?
Может, крикнет: «Эй, художник! Что расселся?
Убери свою картинку! Дай пройти!»
Но, как молнии пронзительную вспышку,
Не сложить ее ни вдоль, ни поперек,
Не поднять ее с земли, не взять под мышку,—
Так покорно распростертую у ног!
И ничьи ее ручищи не схватили,
Хоть ножищи по ее лицу прошли...
Много раз за ту картину заплатили,
Но купить ее ни разу не смогли.

*   *   *
Иосиф Бродский


Рембрандт. Офорты

I

"Он был настолько дерзок, что стремился
познать себя..." Не больше и не меньше,
как самого себя.
Для достиженья этой
недостижимой цели он сначала
вооружился зеркалом, но после,
сообразив, что главная задача
не столько в том, чтоб видеть, сколько в том,
чтоб рассказать о виденном голландцам,
он взялся за офортную иглу
и принялся рассказывать.
О чем же
он нам поведал? Что он увидал?

Он обнаружил в зеркале лицо, которое
само в известном смысле
есть зеркало.
Любое выраженье
лица --лишь отражение того,
что происходит с человеком в жизни.
А происходит разное:
сомненья,
растерянность, надежды, гневный смех --
как странно видеть, что одни и те же
черты способны выразить весьма
различные по сути ощущенья.
Еще страннее, что в конце концов
на смену гневу, горечи, надеждам
и удивлению приходит маска
спокойствия --такое ощущенье,
как будто зеркало от всех своих
обязанностей хочет отказаться
и стать простым стеклом, и пропускать
и свет и мрак без всяческих препятствий.

Таким он увидал свое лицо.
И заключил, что человек способен
переносить любой удар судьбы,
что горе или радость в равной мере
ему к лицу: как пышные одежды
царя. И как лохмотья нищеты.
Он все примерил и нашел, что все,
что он примерил, оказалось впору.

II

И вот тогда он посмотрел вокруг.
Рассматривать других имеешь право
лишь хорошенько рассмотрев себя.
И чередою перед ним пошли
аптекари, солдаты, крысоловы,
ростовщики, писатели, купцы --
Голландия смотрела на него
как в зеркало. И зеркало сумело
правдиво --и на многие века --
запечатлеть Голландию и то, что
одна и та же вещь объединяет
все эти -- старые и молодые -- лица;
и имя этой общей вещи --свет.

Не лица разнятся, но свет различен:
Одни, подобно лампам, изнутри
освещены. Другие же -- подобны
всему тому, что освещают лампы.
И в этом --суть различия.
Но тот,
кто создал этот свет, одновременно
(и не без оснований) создал тень.
А тень не просто состоянье света,
но нечто равнозначное и даже
порой превосходящее его.

Любое выражение лица --
растерянность, надежда, глупость, ярость
и даже упомянутая маска
спокойствия --не есть заслуга жизни
иль самых мускулов лица, но лишь
заслуга освещенья.
Только эти
две вещи --тень и свет -- нас превращают
в людей.

Неправда?
Что ж, поставьте опыт:
задуйте свечи, опустите шторы.
Чего во мраке стоят ваши лица?

III

Но люди думают иначе. Люди
считают, что они о чем-то спорят,
поступки совершают, любят, лгут,
пророчествуют даже.
Между тем,
они всего лишь пользуются светом
и часто злоупотребляют им,
как всякой вещью, что досталась даром.
Одни порою застят свет другим.
Другие заслоняются от света.
А третьи норовят затмить весь мир
своей персоной --всякое бывает.
А для иных он сам внезапно гаснет.

IV

И вот когда он гаснет для того,
кого мы любим, а для нас не гаснет
когда ты можешь видеть только лишь
тех, на кого ты и смотреть не хочешь
(и в том числе, на самого себя),

тогда ты обращаешь взор к тому,
что прежде было только задним планом
твоих портретов и картин --
к земле...

Трагедия окончена. Актер
уходит прочь. Но сцена --остается
и начинает жить своею жизнью.

Что ж, в виде благодарности судьбе
изобрази со всею страстью сцену.

Ты произнес свой монолог. Она
переживет твои слова, твой голос
и гром аплодисментов, и молчанье,
столь сильно осязаемое после
аплодисментов. А потом --тебя,
все это пережившего.

V

Ну, что ж,
ты это знал и раньше. Это -- тоже
дорожка в темноту.
Но так ли надо
страшиться мрака? Потому что мрак
всего лишь форма сохраненья света
от лишних трат, всего лишь форма сна,
подобье передышки.
А художник --
художник должен видеть и во мраке.

Что ж, он и видит. Часть лица.
Клочок какой-то ткани. Краешек телеги.
Затылок чей-то. Дерево. Кувшин.
Все это как бы сновиденья света,
уснувшего на время крепким сном.

Но рано или поздно он проснется.

*   *   *
Константин Ваншенкин


СКУЛЬПТОР 


Начал работу он страшно давно.
Но награждаются наши исканья -
Смутно лицо проступает из камня,
Собственной радостью озарено.

Так отворяются двери темниц,
Не устояв перед мощным ударом.
Скульптор молчит. Он трудился недаром.
Белую пыль он стирает с ресниц.

Слышите?! Каждый художник таков:
Труд свой окончив и мучаясь снова,
Звук, или цвет, или самое слово
Освобождает всю жизнь от оков.

*   *   *
Петр Вегин 
Ты шла как формула Весны,
и все тебя решали
и, оборачиваясь,
выдыхали свой ответ.
Но даже если вместе взять
холсты, стихи, скрижали,
не вытанцовывается
ответ на белый свет.

Чему равны твои глаза,
чему равна улыбка?
Смешно, чтоб тайна рук и ног
была как дважды два!
Стал гением, кто допустил,
ища тебя, ошибку -
решив, что он решил тебя.
А тайна всё жива.

Я знаю двух учеников,
приблизившихся к цели.
Их гениальные холсты -
как бы черновики
решений формулы Весны.
Волшебен Боттичелли,
он бы решил, да стал плести
антихристу венки.

А в Петрограде голодал
всемирно неизвестный
Филонов Павел - комиссар,
сменивший пистолет
на кисть. Он формулу Весны
решительно, но трезво
решил. Но чем точней ответ,
тем сказочней секрет.

Флоренция и Петроград
хранят нам две шпаргалки.
Но я им предпочту тебя,
а формулу Весны
решить и будущей зимой
не будет нереальным,
раз гениальнее любви
нет в мире новизны.

*   *   *
Британишский Владимир


Рерих 


Когда война была на русских реках
(наш -- этот берег, немцы -- на другом),
философ Неру и философ Рерих
беседовали на вершинах гор.
Нам приходилось жить скороговоркой,
где перебежками, а где ползком.
Что нам до вечности высокогорной,
витающей над этим стариком?
У нас внизу бурлит потоп кровавый,
и злободневны только гнев и страх...
Но он был прав: взошли из пепла травы,
и ветер с гор коснулся наших трав.
На русских реках, пасмурных и серых,
почиет мир,
как мальчик на руках.
А берегом проходит старый Рерих,
весь белый-белый, в розовых очках.

*   *   *
Владимир Британишский


"Петр Великий" Добужинского 


То ли рыцарь, то ли робот,
и немыслимый для жительства -
декорация, не город.

Рыцарь - цельнометаллический,
руки-ноги из железа...
Город - чисто символический,
словно тонкая завеса.

Рыцарь - злой, лицо жестокое,
как все рыцари в Европе...

А за той завесой тонкою -
тыщи верст леса да топи.

*   *   *
Фоняков Илья


Памяти Казимира Малевича 


'Это розыгрыш и халтура,
После Рембрандтов и Моне -
Примитивнейшая фигура
Воцарилась на полотне.

Всякий сможет! Нехитрый метод:
Начертил, закрасил - и рад...'
Так чего ж он помнится, этот
Пресловутый Черный Квадрат?

*   *   *
Фаликов Илья 


Академик Саврасов застрял на Хитровке.
Тонет редкий прохожий в воронке метели.
Ни огня кочегарки, ни белой головки,
ни дворовой вакханки в пуховой постели.
Леденеет пространство пустой Третьяковки.
В Третьяковке бесптичье: грачи улетели.

Беспробудно уснувшему нет интереса
раскричаться во сне о превратностях века.
Ни высокие гости, ни желтая пресса
не возникнут, излишние, как ипотека.
Микрофильмами Библиотеки Конгресса
обернулась приблудная библиотека.

Перемолоты старые книги машиной,
золотые обрезы померкли во мраке.
Мировое скитальчество нитью единой
серебрится в руках у ткачих на Итаке.
Академик Саврасов на туче грачиной
видит сквозь эпикантус последние знаки.

Ни спортивного бега, ни быстрой пробежки
в магазин на углу к ослепительной цели.
Днесь повеет, в отсутствие славы и слежки,
веницейской лазурью из мраморной щели.
Слышишь: бухает рядом на нарах ночлежки
чье-то слабое сердце. Грачи прилетели.

*   *   *
Леонид Хаустов


ХУДОЖНИЦА


В Дымкове, за Вяткою рекою,
Драгоценный продолжая труд,
Не ища на старости покоя,
Мастерицы славные живут.

Красная за окнами калина,
Пароходный движется дымок.
На столе — еще сырая глина,
Грубый, неоформленный комок.

За своей работою старушка
На скамейке низенькой сидит.
Глиняную вятскую игрушку
Лепит... нет, не лепит, а творит!

Хороша игрушка расписная!
Вся поет, бесхитростно-светла
И видна в ней радость молодая
Ставшего искусством ремесла.

*   *   *
Булат Шалвович Окуджава


Живописцы
                                    Ю. Васильеву

Живописцы, окуните ваши кисти
в суету дворов арбатских и в зарю,
чтобы были ваши кисти словно листья.
Словно листья,
словно листья к ноябрю.
Окуните ваши кисти в голубое,
по традиции забытой городской,
нарисуйте и прилежно и с любовью,
как с любовью мы проходим по Тверской.
Мостовая пусть качнется, как очнется!
Пусть начнется, что еще не началось!
Вы рисуйте, вы рисуйте,
вам зачтется...
Что гадать нам:
удалось — не удалось?
Вы, как судьи, нарисуйте наши судьбы,
наше лето, нашу зиму и весну...
Ничего, что мы — чужие.
Вы рисуйте!
Я потом, что непонятно, объясню.

*   *   *
Павел Григорьевич Антокольский


ИЕРОНИМ БОСХ 


Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: «Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: «Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.

*   *   *
Леонид Николаевич Мартынов


ИМЕНА МАСТЕРОВ 


Гении
Старого зодчества -
Люди неясной судьбы!
Как твое имя и отчество,
Проектировщик избы,
Чьею рукою набросана
Скромная смета ее?
С бревен состругано, стесано
Славное имя твое!
Что же не врезал ты имени
Хоть в завитушки резьбы?
Господи, сохрани меня!
Разве я жду похвальбы:
Вот вам изба, божий рай - и все!
Что вам до наших имен?
Скромничаешь, притворяешься,
Зодчий забытых времен,
Сруба творец пятистенного,
Окон его слюдяных,
Ты, предваривший Баженова,
Братьев его Весниных!

*   *   *
Осип Эмильевич Мандельштам


ИМПРЕССИОНИЗМ 


Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил.
Он понял масла густоту -
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.
А тень-то, тень все лиловей,
Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет,-
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.
Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом солнечном развале
Уже хозяйничает шмель.

*   *   *
Николай Алексеевич Заболоцкий


ПОРТРЕТ 


Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ее глаза - как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза - как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.

*   *   *
Семён Липкин


Сезанн 


Опять испортил я картину:
Не так на знойную равнину
Карьер отбрасывает тень.
Пойду, стаканчик опрокину,
Трухлявый, старый пень.

А день какой заходит в мире!
У землекопов в их трактире
Неспешно пьют и не хитрят.
Я с детства не терпел цифири,

И вот - мне шестьдесят.
Нужна еще одна попытка:
Свет обливает слишком жидко
Два яблока, что налились.
Художник пишет, как улитка
Свою пускает слизь.

Сын пекаря Иоахима
Мне говорит: «Непостижимо
Полотен ваших колдовство».
Я, дурень, плачу... Мимо, мимо,
Нет рядом никого!

Ко мне, - прости меня, Вергилий, -
Как слезы к горлу, подступили
Все неудачи долгих лет.
«Довольно малевать мазиле!» -
Кричат мне дети вслед.

Я плачу. Оттого ли плачу,
Что не могу решить задачу,
Что за работою умру,
Что на земле я меньше значу,
Чем листик на ветру?

Жизнь - штука страшная. Но в кисти
Нет рабства, низости, корысти.
Взгляни, какая вышина,
Каким огнем бушуют листья,
Как даль напряжена!

*   *   *
Мартынов Леонид


БАЛЛАДА О НИКОЛАЕ РЕРИХЕ 


Я думаю
О Рерихе,
О том, как он попал
Проездом из Америки в Гоа и Каракал
Путем, судьбой измеренным, в Москву на тридцать дней,
Чтоб встретиться с Чичериным и Луначарским в ней.

В нем было что-то детское, как часто — в силачах.
Он в консульство советское явился в Урумчах,
Чтоб знали все и видели, кто враг кому, кто друг...
И по дороге к Индии в Москву он сделал крюк.

О, был он вольной птицею, художник — и большой,
Но, числясь за границею, он рад был всей душой
С любезными наркомами, назло лихой молве,
Как с добрыми знакомыми увидеться в Москве.

Так, в Индию стремящийся упорно с малых лет,
Мятущийся, томящийся, отнюдь не домосед,
В заокеанском городе оставив небоскреб,
Он, меж гигантских гор идя, с крутых увидел троп
Над водами над быстрыми алтайца и коня,
А на какой-то пристани, быть может, и меня...

*   *   *
Александ Алейник


МОДИЛЬЯНИ


Слышишь ли, рыжеволосая ню,
твои губы Венецией вечером пахнут,
жизнь монеткою медной в волну оброню
за родной виноград твоей груди и паха.

Я люблю тебя, дымноволосая ню,
дай дыханье твое как миндаль розоватый,
дай жасмины ладоней, я шею склоню,
я дугой изогнусь, как пророк бесноватый.
Я люблю тебя, солнцеволосая ню, --
оба неба под веками синего цвета,
я червленою кровью в сосудах звеню,
удаляясь в твое флорентийское лето.

Я люблю тебя, ню, в белизне лебедей
прогибай свое голое долгое тело,
не любовь в позвоночник вошла, а слепень,
вот и слепну.
Ночь становится белой.
День становится черным.
Жизнь комкаю, как простыню.
Голос гладок и сух, как пальцы от мела.
Отмели мои губы, моя кровь потемнела
без тебя, душноволосая ню.

Я, как сдавленный мех, слух тоскою черню --
я люблю тебя, пьяноволосая ню.

*   *   *
Владимир Леонович


У НЕСТЕРОВА


Воображением не богат,
на вернисаже
я погружался в «Чёрный квадрат» -
вылез - весь в саже.
Ну и довольно. Куда мне уйти?
Тихо у Нестерова, почти
пусто.
Отроку Варфоломею
было виденье... И я - во плоти -
вижу камею
русоволосую, лет двадцати.
В тёмном, тиха и бледна,
словно бы к постригу и она
нынче готова.
Скрыты, Россия, твои семена -
блещет полова.
Я разумею,
что уходящий от мира сего
зиждет его...
и гляжу, и немею.
Русая Русь моя, в чёрный квадрат
черти заталкивали стократ -
полно, тебя ли?
Матовый свет на лице - словно рис.
Не осквернили торжественных риз,
а ведь ногами топтали...

*   *   *
Валентина Ефимовская


РЕМБРАНДТ (1606—1669). «БЛУДНЫЙ СЫН»

Сын блудный вернулся! С любовью
встречает отец его, нежно,
слепой, он к обноскам сыновьим
припал, словно к царским одеждам.
Не видит он, выплакав зренье
за годы тревожной разлуки,
у сына кровавых коленей,
но чуют смирение руки.
Нет в старце ни злобы, ни мщенья,
лишь мудрость, по сути простая:
покаявшемуся — прощенье,
о прошлом не поминая.
Он кроткую муку сыновью
под неодобрение люда,
болезный, врачует любовью,
добром, милосердьем, покуда
незрячими видит очами,
что сын его нищий, убогий,
греховным путём сбивший ноги,
стоит, как прозревший, в начале
Христом проторённой дороги., СПб.

*   *   *
Виктор Федотов


САВРАСОВ

В отделении для бедных
умирал больной старик,
исковерканный и бледный,
но величественный лик

с возмущеньем непритворным.
Наступал двадцатый век.
Был советником надворным
умиравший человек.

Академик. Принц и нищий.
Ни жены и ни друзей.
Пепелище. Пепелище.
Нескончаем крик грачей.

Потащился конь саврасый
на кладбищенский пустырь,
возлежал в гробу Саврасов,
как убитый богатырь.,

*   *   *
Марина Зайцева 


Копировать — в который раз… — устала
Дрожащая художника рука.
В промозглость и заплёванность подвала
Всё та ж весна глядела со станка.

Как высоко оттаявшее небо!
(Он глухо кашлял в гробовой ночи,
А на столе стакан да корка хлеба…)
А там — хлопочут первые грачи.

Свернул с усмешкой холстик сыроватый,
Творение недорого ценя,
И снёс его на рынок виновато,
Чтоб, не торгуясь, сбыть за штоф вина.

А над Москвой стояла злая стужа.
В лицо ему летел колючий снег.
Певец земли, непонятый, ненужный,
Мечтал светло и горько о весне.
(о Саврасове)

*   *   *
Пётр Катин 


КУСТОДИЕВ 


Холмистые дали, лугов благодать,
Отроги и ёлки;
И матово блещет широкая гладь
Раскинутой Волги;

И маленькой церкви белеющий шпиц
Над рощею дальней;
И голые спины дебелых девиц
Под жёлтой купальней…

Провинция, лето; ларьки у воды
Скромны, неказисты;
Трактиры, извозчики, куры, сады,
Купцы, гимназисты;

И голуби реют, поднявшись со стен,
Над площадью куцей…
Россия – вне войн, тупиков, перемен,
Разрух, революций;

В натоплённой горнице светлой, со сна –
Свежа, белокожа –
Красавицей рослою смотрит она
С атласного ложа;

Рассветною рощей у дальней межи
Маячит белесо;
Тропинкою вьётся в лоснящейся ржи –
От леса до леса…

*   *   *
Александр Городницкий


Рембрандт 


В доме холодно, пусто и сыро.
Дождь и ветер стучат о порог.
Возвращение Блудного Сына
Пишет Рембрандт. Кончается срок.

Сын стоит на коленях, калека,
Изможденных не чувствуя ног,
Голова - как у бритого зека, -
Ты откуда вернулся, сынок?

Затерялись дороги во мраке.
За спиною не видно ни зги.
Что оставил ты сзади - бараки?
Непролазные дебри тайги?

Кто глаза твои сделал пустыми, -
Развратители или война?
Или зной Галилейской пустыни
Все лицо твое сжег дочерна?

Не слышны приглушенные звуки.
На холсте и в округе темно, -
Лишь отца освещенные руки
Да лица световое пятно.

Не вернуться. Живем по-другому.
Не округла, как прежде, Земля.
Разрушение отчего дома -
Как сожжение корабля.

Запустение, тьма, паутина,
Шорох капель и чаячий крик,
И предсмертную пишет картину
Одинокий и скорбный старик.

*   *   *
Всеволод Рождественский


ВСАДНИК (Фреска) 


Темноликий и огневолосый,
Весь в лучах уходящего дня,
Прорываясь сквозь сумрак белесый,
Над обрывом он вздыбил коня.

И глаза его в сумрачном блеске,
Разгораясь, как темный алмаз,
С полустертой столетьями фрески
Неотступно летели на нас…

Живописца в монашеской келье,
Видно, мучили странные сны,
Если он не ушел от похмелья
Забродившей в душе старины.

И, должно быть, каноны святые
Нарушая, он вспомнил о том,
Как рубился с ордою Батыя
На таком же коне боевом.

И тогда, словно гул издалече,
Захлестнув заповедный придел,
В нарастающем грохоте сечи
Донеслось к нему пение стрел.

И возник перед ним, как виденье,
Этот всадник на голой стене,
Уносящийся вихрем в сраженье
Со стрелою, застрявшей в броне.

Он схватил свои кисти в восторге,
Чтоб навеки тот миг удержать,
Словно некогда сам, как Георгий,
Вел на недругов русскую рать.

В полумраке пустого собора,
Про еду забывая и сон,
Он писал то, что встало для взора
Из клубящейся дали времен.

Он писал — не для тьмы и покоя,
Не для нимбов и ангельских крыл,—
Он в отважное сердце героя
Неуемную страсть перелил.

И летит его всадник крылатый,
Всех архангелов краше стократ,
Принимая на светлые латы
Бурной жизни победный закат.

*   *   *
Всеволод Рождественский


ЗОДЧЕСТВО


Я не хочу крошить по мелочам
Священный хлеб отеческих преданий.
Еще в пути он пригодится нам,
Достоин он сыновней нашей дани.

Отцы ведь были не глупее нас,
И то, что в тьме неволи им мечталось,
Наследством нашим стало в добрый час,
Чтоб их заря всё дальше разгоралась.

Когда я с изумлением смотрю
На эти древнерусские соборы,
Я вижу с них, подобно звонарю,
Родных лесов и пажитей просторы.

Не чад кадил, не слепоту сердец,
Взалкавших недоступного им рая,
А творчества слепительный венец,
Вознесшегося, время попирая.

Великий Новгород и древний Псков —
Нас от врага спасавшие твердыни —
Вот что в искусстве старых мастеров
Пленяет нас и радует поныне.

Был точен глаз их, воля их крепка,
Был красоты полет в дерзаньях отчих,
Они умели строить на века.
Благословим же труд безвестных зодчих!

В родном искусстве и на их дрожжах
Восходит нас питающее тесто,
И попирать былое, словно прах,
Родства не помня, было бы нечестно.

А эти крепости — монастыри,
Служившие защитою народу,
Со дна веков горят, как янтари,
На радость человеческому роду.

*   *   *

Александр Верба 

Грачи прилетели 

Зимы холодное объятье крепко -
Природа как в молитве замерла.
И только лишь воскресным звоном редко
Колеблют тишину колокола…
Здесь жизнь не спит, а только тихо дремлет,
Забывшись в неизбывной тишине.
Душа, смиряясь, тихой жизни внемлет,
Грустит о задержавшейся весне.

Но всё неспешно движется к исходу.
Пусть снежный наст сверкает коркой льда,-
Очнувшуюся не сковать природу!
В местах открытых талая вода
То тут, то там уже блестит задорно
И множит синь оттаявших небес.
День ото дня всё более проворно
Журчат ручьи. Светлеет дальний лес.

И взору кажутся чуть-чуть просторней
Всё те ж поля за церковью вдали.
Свод звуков разливается мажорней,
И песней оживающей земли
Шумит, шумит, над головой летая,
И снова душу теребит до слёз,
Не утихающая птичья стая
Над гнёздами в ветвях родных берёз.

*   *   *
Марков Алексей Яковлевич


Случай с Леонардо да Винчи


Осталось дописать лицо
И руки алчные Иуды,
И дело, кажется, с концом!
Но не видать конца покуда.
Художник бродит, как в дыму,
По следу торопливых граждан,
И чудятся уже ему
Черты его героя в каждом.
Но в ком отобразился весь?
На ком, печать свою оставил,
Закончил век продавший честь
Слуга разменный двух хозяев?
...Как улей, ярмарка шумит,
Сверкают радугою краски,
И солнце, накалив зенит,
Лучей разбрасывает связки.
Причудой неба и земли
В лотках мускат сверкает бурый,
И тут же нежатся в пыли,
О чем-то сплетничая, куры.
Слегка сутул, седоголов,
Мужчина жадно уплетает
Арбуз, ударом расколов,
И влага по усам стекает.
— Послушай, добрый человек,
Тебя ищу я целый век!—
Сказал художник, торжествуя.—
Позволь, тебя я нарисую.
Лицо твое мне в самый раз,
Премного благодарен буду!
— Кого вы пишете сейчас,
Хороший господин? Иуду?
Этюдник выпустив из рук,
Тот перешел на «вы» невнятно:
— Вы догадались, добрый друг.
Но как? Мне это непонятно!..
Ломоть багровый отложив,
Бородку незнакомец вытер.
— Не соглашусь, пока я жив,
На эту роль. Других ищите!—
Потупил нелюдимо взгляд,
Сметая семечки арбуза.—
Забыли? Двадцать лет назад
С меня писали Иисуса!
Художник шел куда невесть,
Подальше только бы отсюда.
Теперь он понял все, как есть,
Христа он понял и Иуду.
Осталось нанести мазок —
И будет кончена картина.
Явиться с ней к народу — срок,
На высший суд, на суд единый!

*   *   *
Борис Слуцкий


К ДИСКУССИИ ОБ АНДРЕЕ РУБЛЕВЕ 


Нет, все не сунешь в схему.
И как бы ни совали,
Рублев,
приявший схиму,
невером
был едва ли.
Он на колени падал пред
в начале бывшим
Словом.
И мужиков искать не след
в архангелах Рублева.
А Спас его — не волопас —
начал труда носитель,
а просто: Спас,
Спас,
Спас
(по-нашему — спаситель).
Пожертвуем еще одним
безбожником возможным —
ведь голубь-дух
летал над ним,
смиренным,
бестревожным.
Нет, не носил Рублев пиджак
под иноческим платьем!
(А с господом мы кое-как
и без Рублева
сладим.)

*   *   *
Рождественский Всеволод Алекса́ндрович


ВОЛОГОДСКИЕ КРУЖЕВА 


Городок занесен порошею,
Солнце словно костром зажгли,
Под пушистой, сыпучей ношею
Гнутся сосенки до земли.
Воробьи на антеннах весело
Расшумелись, усевшись в ряд,
И к крылечку береза свесила
Снежный девичий свой наряд.

Мастерица над станом клонится
И, коклюшками шевеля,
Где за ниткою нитка гонится,
Песню ткет про тебя, земля.

Пальцы, легкие и проворные,
Заплетают, вспорхнув едва,
Как мороз по стеклу, узорные
Вологодские кружева.

И чего-то в них не рассказано,
Не подмечено в добрый час!
Здесь судьба узелком завязана
Для приметливых карих глаз.

Там дорожки, что с милым хожены,
Все в ромашках весенних рощ,
И следы, что лисой проложены,
И косой серебристый дождь.

А стежки то прямы, то скошены,
Разрослись, как в озерах цвель,—
То ли ягоды, то ль горошины,
То ль обвивший крылечко хмель.

Слово к слову, как в песне ставится:
С петлей петелька — вширь и вкось,
Чтобы шла полоса-красавица,
Как задумано, как сбылось.

Расцветайте светло и молодо,
Несказанной мечты слова...
Вот какие умеет Вологда
Плесть затейные кружева!

*   *   *
Рождественский Всеволод Алекса́ндрович


СТРОИТЕЛИ


1. Варфоломей Растрелли

Он, русский сердцем, родом итальянец,
Плетя свои гирлянды и венцы,
В морозных зорях видел роз румянец
И на снегу выращивал дворцы.

Он верил, что их пышное цветенье
Убережет российская зима.
Они росли — чудесное сплетенье
Живой мечты и трезвого ума.

Их тонкие, как кружево, фасады,
Узор венков и завитки волют
Порвали в клочья злобные снаряды,
Сожгли дотла, как лишь безумцы жгут.

Но красота вовек неистребима.
И там, где смерти сузилось кольцо,
Из кирпичей, из черных клубов дыма
Встает ее прекрасное лицо.

В провалы стен заглядывают елки,
Заносит снег пустыню анфилад,
Но камни статуй и зеркал осколки
Всё так же о бессмертье говорят!

2. Андреян Захаров

Преодолев ветров злодейство
И вьюг крутящуюся мглу,
Над городом Адмиралтейство
Зажгло бессмертную иглу.

Чтоб в громе пушечных ударов
В Неву входили корабли,
Поставил Андреян Захаров
Маяк отеческой земли.

И этой шпаги острый пламень,
Прорвав сырой туман болот,
Фасада вытянутый камень
Приподнял в дерзостный полет.

В года блокады, смерти, стужи
Она, закутана чехлом,
Для нас хранила ясность ту же,
Сверкая в воздухе морском.

Была в ней нашей воли твердость,
Стремленье ввысь, в лазурь и свет,
И несклоняемая гордость —
Предвестье будущих побед.

9. Андрей Воронихин

Крепостной мечтатель на чужбине,
Отрицатель италийских нег,
Лишь о снежной думал он пустыне,
Зоркий мастер, русский человек.

И над дельтой невских вод холодных,
Там, где вьюги севера поют,
Словно храм, в дорических колоннах
Свой поставил Горный институт.

Этот строгий обнаженный портик
Каменных, взнесенных к небу струн
Стережет, трезубец, словно кортик,
Над Невою высящий Нептун.

И цветет суровая громада,
Стужею зажатая в тиски,
Как новорожденная Эллада
Над простором северной реки.

В грозный год, в тяжелый лед вмерзая,
Из орудий в снеговой пыли
Били здесь врага, не уставая,
Балтики советской корабли.

И дивилась в мутных вьюгах марта,
За раскатом слушая раскат,
Мужеством прославленная Спарта,
Как стоит, не дрогнув, Ленинград.

4. Карл Росси

Рим строгостью его отметил величавой.
Он, взвесив замысел, в расчеты погружен,
На невских берегах воздвиг чертоги славы
И выровнял ряды торжественных колонн.

Любил он простоту и линий постоянство,
Взыскательной служил и точной красоте,
Столице севера дал пышное убранство,
Был славой вознесен и умер в нищете.

Но жив его мечтой одушевленный камень.
Что римский Колизей! Он превзойден в веках,
И арки, созданной рабочими руками,
Уже неудержим стремительный размах.

Под ней проносим мы победные знамена
Иных строителей, освободивших труд,
Дворцы свободных дум и счастья стадионы
По чертежам мечты в честь Родины встают.

5. Василий Стасов

Простор Невы, белеющие ночи,
Чугун решеток, шпили и мосты
Василий Стасов, зоркий русский зодчий,
Считал заветом строгой красоты.

На поле Марсовом, осеребренном
Луною, затопившей Летний сад,
Он в легком строе вытянул колонны
Шеренгой войск, пришедших на парад.

Не соблазняясь пышностью узора,
Следя за тем, чтоб мысль была светла,
В тяжелой глыбе русского собора
Он сочетал с Элладой купола.

И, тот же скромный замысел лелея,
Суровым вдохновением горя,
Громаду царскосельского Лицея
Поставил, как корабль, на якоря.

В стране морских просторов и норд-оста
Он не расстался с гордой красотой.
Чтоб строить так торжественно и просто,
Быть надо зодчим с русскою мечтой!

6. Девушки Ленинграда

Над дымкою садов светло-зеленых,
Над улицей, струящей смутный гам,
В закапанных простых комбинезонах
Они легко восходят по лесам.

И там, на высоте шестиэтажной,
Где жгут лицо июльские лучи,
Качаясь в люльке, весело и важно
Фасады красят, ставят кирпичи.

И молодеют черные руины,
Из пепла юный город восстает
В воскресшем блеске, в строгости старинной
И новой славе у приморских вод.

О, юные обветренные лица,
Веснушки и проворная рука!
В легендах будут солнцем золотиться
Ваш легкий волос, взгляд из-под платка.

И новая возникнет «Илиада» —
Высоких песен нерушимый строй —
О светлой молодости Ленинграда,
От смерти отстоявшей город свой.

*   *   *
Даниил Андреев


В Третьяковской галерее
 

Смолкли войны. Смирились чувства.
Смерч восстаний и гнева сник.
И встает в небесах искусства
Чистой радугой - их двойник.

Киев, Суздаль, Орда Батыя -
Все громады былых веков,
В грани образов отлитые,
Обретают последний кров.

От наносов, от праха буден
Мастерством освобождены,
Они - вечны, и правосуден
В них сказавшийся дух страны.

Вижу царственные закаты
И бурьян на простой меже,
Грубость рубищ и блеск булата,
Русь в молитвах и в мятеже;

Разверзаясь слепящей ширью,
Льется Волга и плещет Дон,
И гудит над глухой Сибирью
Звон церквей - и кандальный звон.

И взирают в лицо мне лики
Полководцев, творцов, вождей,
Так правдивы и так велики,
Как лишь в ясном кругу идей.

То - не оттиски жизни сняты.
То - ее глубочайший клад;
Благостынею духа святы
Стены этих простых палат.

Прав ли древний Закон, не прав ли,
Но властительней, чем Закон,
Тайновидческий путь, что явлен
На левкасах седых икон:

В шифрах скошенной перспективы
Брезжит опыт высоких душ,
Созерцавших иные нивы -
Даль нездешних морей и суш.

Будто льется в просветы окон
Вечный, властный, крылатый зов...
Будто мчишься, летишь конь-о-конь
Вдаль, с посланцем иных миров.

*   *   *
Павел Антокольский


ЭКСПРЕССИОНИСТЫ 


Толпа метавшихся метафор
Вошла в музеи и в кафе —
Плясать и петь, как рослый кафр,
И двигать скалы, как Орфей.

Ее сортировали спешно.
В продажу худший сорт пошел.
А с дорогим, понятно, смешан
Был спирт и девка голышом.

И вот, пресытясь алкоголем,
Библиотеки исчерпав,
Спит ужас, глиняный как Голем,
В их размозженных черепах.

И стужа под пальто их шарит,
И ливень — тайный их агент
По дымнохй карте полушарий
Они ползут в огне легенд.

Им помнится, как непогода
Шла, растянувшись на сто лет,
Легла с четырнадцатого года
Походной картой на столе.

Как пораженческое небо
И пацифистская трава
Молили молнийную небыль
Признать их древние права.

Им двадцать лет с тех пор осталось.
Но им, наивным, ясно все
И негрского оркестра старость,
И смерть на лицах Пикассо,

И смех, и смысл вещей, и гений,
И тот раскрашенный лубок, —
Тот, глыбами земных гниений
Галлюцинирующий бог

Летят года над городами.
Вопросы дня стоят ребром.
Врачи, священники и дамы
Суют им Библию и бром.

Остался гул в склерозных венах,
Гул времени в глухих ушах.
Сквозь вихорь измерений энных
Протезов раздается шаг

Футляр от скрипки, детский гробик
Все поросло одной травой.
Зародыш крепко спит в утробе
С большой, как тыква, головой.

*   *   *
Павел Антокольский


НИКО ПИРОСМАНИШВИЛИ 


В духане, меж блюд и хохочущих морд,
На черной клеенке, на скатерти мокрой
Художник белилами, суриком, охрой
Наметил огромный, как жизнь, натюрморте

Духанщик ему кахетинским платил
За яркую вывеску Старое сердце
Стучало от счастья, когда для кутил
Писал он пожар помидоров и перца.

Верблюды и кони, медведи и львы
Смотрели в глаза ему дико и кротко.
Козел улыбался в седую бородку
й прыгал на коврик зеленой травы.

Цыплята, как пули нацелившись в мир,
Сияли прообразом райского детства.
От жизни художнику некуда деться!
Он прямо из рук эту прорву кормил.

В больших шароварах серьезный кинто.
Дитя в гофрированном платьице, девы
Лилейные и полногрудые! Где вы?
Кто дал вам бессмертие, выдумал кто?

Расселины, выставившись напоказ,
Сверкали бесстрашием рысей и кошек.
Как бешено залит луной, как роскошен,
Как жутко раскрашен старинный Кавказ!

И пенились винные роги. Вода
Плескалась в больших тонкогорлых кувшинах.
Рассвет наступил в голосах петушиных.
Во здравие утра сказал тамада.

*   *   *
Владимир ЛЕОНОВИЧ


ПЬЕТА 


О милосердии мольбу
ночами гений высекает.
Он в шлеме, со свечой во лбу
ведёт резец и зубы скалит.

Наклонится - падёт ничком.
Очнётся - встанет на колени.
Квадратноглавы, с молотком
отбрасываемые тени.

Он Библию не повторит,
снимая белые покровы,
и за год в нём перегорит
гнев Данте и Савонаролы.

Есть в камне заключённый свет,
как бы неведомый природе.
Есть Богоматери завет,
изваянный Буонарроти.

*   *   *
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ 


«Вопрошал меня Саратов
По приезде в первый день:
«Как Вам нравится Мусатов?»
Я сказал: «Люблю сирень».

Жил Саратовский бессребреник,
Живописец из мещан –
В безутешные сирени
Своих женщин превращал.

Разве импрессионисты
Открывали пуантель?
В крестик сотканные кисти-
Или Афанасий Шмель.

И махровая усадьба,
Словно белая сирень,
В палисаднике Мусатова
Сохранилась по сей день.

Словно речь по телефону
Воскрешающее незрим –
С Виктором Эльпидифоровичем
Через грозди говорим.

И когда он душу вкладывал,
Всполоша столичных клуш –
По сравнению с Саратовом
Все столицы были - глушь.

Где ни буду – смотрит в форточку –
Наломай кому не лень!
Виктора Эльпидифоровича
Гобеленная сирень».

*   *   *
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ


Мастера 


Поэма из семи глав с реквиемом и посвящениями

ПЕРВОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

Колокола, гудошники...
Звон. Звон...
Вам,
Художники
Всех времен!

Вам,
Микеланджело,
Барма, Дант!
Вас молниею заживо
Испепелял талант.

Ваш молот не колонны
И статуи тесал –
Сбивал со лбов короны
И троны сотрясал.

Художник первородный –
Всегда трибун.
В нем дух переворота
И вечно – бунт.

Вас в стены муровали.
Сжигали на кострах.
Монахи муравьями
Плясали на костях.

Искусство воскресало
Из казней и из пыток
И било, как кресало,
О камни Моабитов.

Кровавые мозоли.
Зола и пот.
И Музу, точно Зою,
Вели на эшафот.

Но нет противоядия
Ее святым словам –
Воители,
ваятели,
Слава вам!

ВТОРОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

Москва бурлит, как варево,
Под колокольный звон...

Вам,
Варвары
Всех времен!
Цари,
Тираны,
В тиарах яйцевидных,
В пожарищах-сутанах
И с жерлами цилиндров!
Империи и кассы
Страхуя от огня,
Вы видели
в Пегасе
Троянского коня.

Ваш враг – резец и кельма.
И выжженные очи,
Как
Клейма,
Горели среди ночи.
Вас мое слово судит.
Да будет срам,
Да
Будет
Проклятье вам!

I

Жил-был царь.
У царя был двор,
На дворе был кол.
На колу
не мочало –
Человека мотало!
Хвор царь, хром царь,
А у самых хором
Ходит вор и бунтарь.
Не туга мошна,
Да рука мощна!

Он деревни мутит.
Он царевне свистит.

И ударил жезлом,
и велел государь,
Чтоб на площади главной
Из цветных терракот
Храм стоял семиглавый –
Семиглавый дракон.

Чтоб царя сторожил,
Чтоб народ страшил.

II

Их было смелых – семеро,
Их было сильных – семеро,
Наверно, с моря синего
Или откуда с севера,
Где Ладога, луга,
Где радуга-дуга.

Они ложили кладку
Вдоль белых берегов,
Чтоб взвились,
точно радуга,
Семь разных городов.

Как флаги корабельные,
Как песни коробейные.

Один –
червонный, башенный,
Разбойный,
бесшабашный.
Другой – чтобы, как девица,
Был белогруд, высок.
А третий –
точно деревце,
Зеленый городок!

Узорные, кирпичные,
Цветите по холмам...
Их привели опричники,
Чтобы построить храм.

III

Кудри-стружки,
Руки – на рубанки.
Яростные, русские
Красные рубахи.

Очи, – ой, отчаянны!..
При подобной силе –
Как бы вы нечаянно
Царство не спалили!..

Бросьте, дети бисовы,
Кельмы и резцы!
Не мечите бисером
Изразцы.

IV

Не памяти юродивой
Вы возводили храм,
А богу плодородия,
Его земным дарам.

Здесь купола – кокосы,
И тыквы – купола.
И бирюза кокошников
Окошки оплела.

Сквозь кожуру мишурную
Глядело с завитков,
Что чудилось Мичурину
Шестнадцатых веков.

Диковины кочанные,
Их буйные листы,
Кочевников колчаны
И кочетов хвосты.

И башенки буравами
Взвивались по бокам,
И купола булавами
Грозили облакам!

И москвичи молились
Столь дерзкому труду –
Арбузу и маису
В чудовищном саду.

V

Взглянув на главы-шлемы,
Боярин рек:
– У, шельмы, –
В бараний рог!

Сплошные перламутры –
Сойдешь с ума!
Уж больно баламутны
Их сурик и сурьма...

Купец галантный,
Куль голландский,
Шипел: – Ишь, надругательство,
Хула и украшательство.

Нашел уж царь работничков –
Смутьянов и разбойничков!
У них не кисти,
А кистени.
Семь городов, антихристы,
Задумали они.
Им наша жизнь – кабальная,
Им Русь – не мать!

...А младший у кабатчика
Все похвалялся, тать,
Как в ночь перед заутреней,
Охальник и бахвал,
Царевне
Целомудренной
Он груди целовал...
И дьяки присные,
Как крысы по углам,
В ладони прыснули:
– Не храм, а срам!..

...А храм пылал в полнеба,
Как лозунг к мятежам,
Как пламя гнева –
Крамольный храм!

От страха дьякон пятился,
В сундук купчина прятался.
А немец, как козел,
Скакал, задрав камзол.
Уж как ты зол,
Храм антихристовый!..

А мужик стоял да посвистывал,
Все посвистывал, да поглядывал,
Да топор рукой все поглаживал...

VI

Холод, хохот, конский топот
да собачий звонкий лай.
Мы, как дьяволы, работали,
а сегодня – пей, гуляй!
Гуляй!..
Девкам юбки заголяй!
Эх, на синих, на глазурных
да на огненных санях...
Купола горят глазуньями
на распахнутых снегах.
Ах!
Только губы на губах!
Мимо ярмарок, где ярки яйца, кружки, караси.
По соборной, по собольей,
по оборванной Руси –
Эх, еси! –
Только ноги уноси!
Завтра новый день рабочий
грянет в тысячу ладов,
Ой вы, плотнички, пилите
тес для новых городов.
Го-ро-дов?
Может, лучше для гробов?..

VII

Тюремные стены.
И нем рассвет.
И где поэма?
Поэмы – нет.

Была в семь глав она –
Как храм в семь глав.
А нынче безгласна –
Как лик без глаз.

Она у плахи.
Стоит в ночи.
. . . . . . . .
И руки о рубахи
Отерли палачи.

РЕКВИЕМ

Вам сваи не бить, не гулять по лугам.
Не быть, не быть, не быть городам!

Узорчатым башням в тумане не плыть.
Ни солнцу, ни пашням, ни соснам – не быть!

Ни белым, ни синим – не быть, не бывать,
И выйдет насильник губить-убивать.

И женщины будут в оврагах рожать,
И кони без всадников – мчаться и ржать.

Сквозь белый фундамент трава прорастет.
И мрак, словно мамонт, на землю сойдет.

Растерзанным бабам на площади выть.
Ни белым, ни синим, ни прочим – не быть!
Ни в снах, ни воочию – нигде, никогда...
Врете,
сволочи,
Будут города!

Над ширью вселенской
В лесах золотых
Я,
Вознесенский,
Воздвигну их!

Я – парень с Калужской,
Я явно не промах.
В фуфайке колючей,
С хрустящим дипломом.
Я той же артели,
Что семь мастеров.
Бушуйте в артериях,
Двадцать веков!
Я тысячерукий –
руками вашими,
Я тысячеокий –
очами вашими.
Я осуществляю в стекле и металле,
О чем вы мечтали,
о чем – не мечтали...
Я со скамьи студенческой
Мечтаю, чтобы здания
Ракетой
стоступенчатой
Взвивались в мирозданье!
И завтра ночью тряскою
В 0,45
Я еду Братскую
Осуществлять!..

...А вслед мне из ночи
Окон и бойниц
Уставились очи
Безглазых глазниц.

*   *   *
Юлий Ким
ДЕВОЧКА НА ШАРЕ 


Девочка на шаре
В голубом трико,
Девочка на шаре
Так стоит легко!
Словно на поляне
В зеленом лесу,
Словно держит воздух
Ее на весу!

Даже непохоже,
Что по временам
Ей бывает тоже
Грустно как и нам:
Неудачный вечер...
Дождливый рассвет...
Неужели тоже?
А кажется — нет!

Шар скользит, качается,
Упасть недолго -
А она стоит, смеется,
Ей удобно!
Словно нет на свете
Грусти и печали,
Словно все мы дети
На прекрасном шаре!

*   *   *
Павел Антокольский


ПИКАССО 


…Они видят его стоящим между двумя противоположно расположенными зеркалами, повторяющими его образ бесчисленное количество раз, причем изображения в одном зеркале выступают как его прошлое, в другом — как его будущее.


Пикассо, 1923
БАЛЛАДА ВРЕМЕНИ

Это было в начале века,
Меж Парижем и Барселоной —
Ранний час, короткая веха,
Неизвестный пункт населенный. 

Зашагал он прямо с вокзала
Мимо старых церквей и башен,
Словно Время так приказало:
«Будь беспечен и бесшабашен, 

Никуда не спеши. Всё будет,
Если ты по-прежнему зорок.
А меня с тобою рассудит
Кто угодно лет через сорок!» 

Ненароком голову вскинув,
Он увидел на шумном рынке
Двух оборванных арлекинов,
Кувыркавшихся по старинке. 

Старший был мускулист, громоздок,
Отличался хваткой бульдожьей.
Младший выглядел как подросток,
Красотой не блистал он тоже. 

Но они работали храбро,
Детвору смешили на диво.
Подошел к ним художник Пабло
И промолвил весьма учтиво: 

«Добрый день, господа артисты!
Может быть, такое свиданье
Нам подстроил и впрямь Нечистый
В голубом раю мирозданья! 

Вам бы раньше на свет родиться,
Не житье сейчас арлекинам.
Впрочем, ради славных традиций
По стаканчику опрокинем?..» 

Вот расселись трое в харчевне,
Херес цедят, сигары курят,
Об актерской доле печальной,
О политике балагурят. 

А кругом веселье и гибель,
Дым очажный в тесных жилищах,
В сотнях обликов, кто бы ни был,
Голубиная кротость нищих. 

Это жизнь во всем неохватном,
Бестолковом ее прибое,
Надо смело вместить на ватман
Грязных брызгов лицо рябое. 

Надо сделать лицо любое
Ломким мелом иль хрупким углем,
Чтоб оно, насквозь голубое,
Запылало сумраком смуглым. 

Тут подсела к столу девчонка.
У нее глаза маслянисты,
Под гребенку стрижена челка,
На ключицах бренчат мониста. 

Говорит нахалка без грусти:
«Кавалеры, привет и здрасьте!
Отвечайте, только не трусьте,
Подхожу ли я вам по страсти?» 

Отвечает художник глухо:
«Не подходишь, не по карману.
Мы бедны — ты знатная шлюха,
Слишком тратишься на румяна. 

Да и с виду весьма шикарна.
Топай, миленькая, отсюда!»
Но кричит она: «На пол шваркну
Вашу выпивку и посуду! 

Чтобы вам не пилось, не елось,
Не жилось на свете, бандюги!»
— «Ишь какая! Хвалю за смелость, —
Знать, недаром росла на юге. 

Жаль, что морда от слез распухла,
Не разжалобишь так мужчину.
Успокойся, чертова кукла.
Озорство тебе не по чину,

А истерика не по рангу.
Не срами ты публичных сборищ».
Вторглось Время в их перебранку:
«Что ты с бедной девчонкой споришь?

Спорь со мной, девятьсот четвертым.
Не последним лихим и лютым,
С самим господом, с самим чертом
Иль с любым другим абсолютом.

А не то молчи, если хитрый,
И боишься моей острастки,
И черны для твоей палитры
Моего ликованья краски.

Береги и запри их в ящик,
Чтоб не вышли из-под контроля
И в жилищах, прочно стоящих,
Потолков бы не пропороли,

Не сломали поющих скрипок,
Не будили бурь в океане…
Погляди, как стан ее гибок!
Не найдешь другой окаянней.

Береги ее, подари ей
За три су колечко из меди,
Назови ее хоть Марией
В самой вечной из всех комедий!

Я лечу над тобой, сгорая
Жарко пышущими крылами.
Вот он весь, от края до края,
Мой закат, превратился в пламя.

Моя ночь над землей Европы
Дожидается третьей стражи,
Сумасшествия высшей пробы,
Мертвых петель в крутом вираже.

Я лечу над тобой, художник.
Как шумят мои крылья — слышишь?
В день тревожнейший из тревожных
Ты мой шум на холсте напишешь.

Ты узнаешь в хохоте шторма,
В кораблекрушеньях и в битвах,
Как трехмерная рухнет форма
Для сердец, на куски разбитых!

Нет пощады и нет покоя
Тем, кто песню мою услышал.
Понимаешь, время какое,
На какую работу вышел?

Не робей! Нам обоим надо
Видеть дальше всех телескопов.
Будет в Гернике канонада.
Встанут мертвые из окопов.

Встанут рядом ярость и жалость.
Но любое на свете хрупко…
О, как робко к тебе прижалась
Некрасивая та голубка!

Как далек полет голубиный,
Как бесцелен он и бесплотен…
Но раскрыты настежь глубины
Не рожденных тобой полотен.

Не робей, силач коренастый!
Впереди крутая дорога.
Твоей жизни хватит лет на сто,
А бессмертью не надо срока». 

БАЛЛАДА КАНУНА

Сергей Иваныч выбрался в Париж
К великому посту, в начале марта.
Он знал: в Париж приедешь — угоришь!
Но на горбатых уличках Монмартра
Не замечал ни грешных кабаков,
Ни женских чар, ни прочего соблазна.
Да, да, Сергей Иваныч был таков!
Он действовал в Париже сообразно
Заветной цели, выбранной в Москве.
И вот — делец, удачник, воротила
Первейшей марки — ждал недели две.
И ожиданье гостя превратило
Почти в ищейку. Нюх был обострен
До крайности. Сплошная трепка нервов!
Особенно когда со всех сторон
Явились орды коллекционеров
И знатоков. Понаторелый люд
Почуял чудака и мецената.
Мерещился им и размен валют,
И любопытство скифа — всё, что надо!
Из уст в уста молва о нем летит:
Начитан. Вездесущ. Актер. Лисица.
Зачем же он скрывает аппетит?
На что он зарится? На что косится?
А гость косится на коньяк сейчас,
И, с обстановкой свыкшись понемногу,
К обеду в черный смокинг облачась,
Шагает он с двадцатым веком в ногу.
…Двадцатый век! Мой календарь! Мой день!
Ночей моих бессонница! Ты утром
Мне биржевой составил бюллетень,
Поставил парус на корвете утлом.
Да, я богач, но не капиталист.
Я русский! Понимаешь? Это значит,
Что я не начат. Я заглавный лист
В той книге, что тебя переиначит!
Ни свят, ни грешен, но, как все они,
Слегка помешан и сосредоточен…
Найди меня в гостинице, дохни
Огнем своих чернейших червоточин,—
И я послушаюсь, пойду на риск.
Дай только знак, откуда ветер дует,
Какой сегодня Игрек или Икс
Диктует моду и над чем колдует…
Дай адрес, где живет избранник твой,
Какой глупец его рекомендует?
…И — кверху, по железной винтовой!
Восьмой этаж. Из щелей ветер дует.
Пред ним чердак. Опорные столбы
Едва мерцают в сумеречной зыби.
Стена, как лошадь, встала на дыбы,
Как мученица, вздернута на дыбе.
По всем углам навален жалкий хлам,
Листы железа и листы фанеры,
Холсты, подрамники, щиты реклам,
Разбитые гитары, торс Венеры…
И, утверждая истину и мощь
Проделанной дороги, встал у входа
Пикассо! Он встревожен, дерзок, тощ —
Земляк, наследник, правнук Дон-Кихота.
…Но что же это? Баба? Бойня? Вихрь?
Бог или бык? Или кубы и ромбы?
Обломки скал? Куски зеркал кривых?
В накрапах охры взрыв бандитской бомбы?
Чья здесь идет трагедия? А вдруг
Скрывается пророчество за этим
Твореньем сумасшедших глаз и рук?..
А вдруг вглядимся, сами же заметим
Свое вращенье вкруг земной оси?..
Сергей Иваныч в странном колебанье.
Он сам однажды — господи спаси! —
Себя узрел в провинциальной бане
Не в зеркале, а на полке́, сквозь пар,
Расползся он, как блинная опара,
Под дружный хохот банщиков и бар
Он плавал! Невесомый! В хлопьях пара…
Сергей Иваныч подавляет стон.
Уменьшен космос. Идеал развенчан.
Так мальчуган трясется за кустом
При взгляде на купающихся женщин.
Так инквизитор, может быть, глядел
Сквозь пламя на горящую колдунью.
Глядел! Рыдал! И это был предел…
И, предаваясь горькому раздумью
О всем, чему он верил до сих пор,
Молчит знаток в тоске полудремотной:
«Нет, Пабло! С вами невозможен спор.
Тем более что это очень модно…»
…В гостинице он не заснет всю ночь.
Вода бежит по трубам, лифт стрекочет.
Светает. Одеяло скинув прочь,
Как вздрогнет постоялец и как вскочит,
Как босиком он дернет трепака,
Как захохочет, фыркая под душем,
И, выпив стопку и сомлев слегка,
Как удивит гарсона благодушьем!
И ровно в девять тридцать в мастерской,
Корректен, свежевыбрит, недоверчив,
Прищурился, острит, — такой-сякой! —
Сарказмом восхищение подперчив:
«Вот это вещь. И это вещь. А то,
Простите, Пабло, так себе. А впрочем,
Наш вкус замоскворецкий — решето,
Мы вашего таланта не порочим».
В последний раз платком пенсне протер
И, подбоченясь, отступив полшага,
Пропел, рыдая, фразу, — вот актер! —
И эта фраза выгнулась, как шпага:
«Возьму я ровным счетом пятьдесят.
Мы нашу сделку финь-шампанем вспрыснем!»
Холсты на стенах всё еще висят
В молчанье равнодушно-бескорыстном.
Картинам предстоит еще ночлег
С художником на чердаке родимом.
Но дело сделано. Подписан чек.
И вот художник за табачным дымом
Всмотрелся покупателю в глаза:
«Я удивлен поступком вашим смелым,
Вы первый проголосовали ЗА».
Пикассо был едва намечен мелом
На штукатурке каменной стены.
А рядом с ним намечен покупатель.
И оба смещены и сметены
Соседством грозных контуров и пятен!
…Лети сквозь ночь, экспресс тринадцать-бис,
Дым, отрывайся напрочь и клубись,
Спать не давай, колесный лязг и скрежет,
Пока в вагонных окнах день не брезжит.
Ты слышишь, пассажир, как там внизу
Сталь голосит, вопит изделье Круппа,
Как там вверху отсрочили грозу
И молнию затаптывают грубо.
Прочти к утру «Берлинер тагеблатт»,
Припрячь бумажник, делай, что велят,
Лихой делец, сокровище везущий,
Тебя хранит от краха вездесущий.
Какой там шут в Сараеве убит,
Австрийский этот — как его? — эрцгерцог…
Летит экспресс, во все рога трубит.
Стальной цепочкой схваченная дверца
Подрагивает. Злые тормоза
Посапывают. Между тем гроза
Всё ощутимей, ближе и тревожней…
Чиновник не замедлит на таможне
Наляпать ярлыки на багаже
И, взяв под козырек, проводит чинно
В купе его степенство. Вот уже
На родине удачливый купчина.
Летят навстречу рвы, и рвы, и рвы,
Рвы и овраги, рвы и буераки.
Последние прогалы синевы
Погашены. Гроза царит во мраке.
И молния, покинув мирный кров,
Седлает вороного, ногу в стремя,
И мчит в карьер на грани двух миров,
И надвое раскалывает время.
И вот они в Москве — все пятьдесят,
Все в переулке Знаменском висят.
Хозяин Щукин, сам Сергей Иваныч,
На семь замков их запирает на ночь.
Но снится им в провалах темноты
Та молния, та самая, всё та же.
…Пройдет полвека — встретятся холсты
С ее прямым потомством в Эрмитаже.

БАЛЛАДА МОЛНИИ

Я точных дат не привожу —
Не хронику пишу,
Но к боевому рубежу
Равнение держу.
Старик проснулся в ранний час,
Когда седой рассвет
Окрасил, сумрачно лучась,
Природу в алый цвет.
Он вспомнил юные года,
Покой и непокой,
Событья, лица, города
И стены мастерской.
Он видел множество существ,
Чудовищ и божеств.
Чтобы напор их не исчез,
Потребуется жест
Его горячих, сильных рук
И зренье зорких глаз,
Палитра, и гончарный круг,
И стеклорез-алмаз.
Художник солнца ждал — и вдруг
Плеть молнии взвилась!
Такая в мирозданье мгла
И время таково,
Что только молния могла
Обрадовать его.
Она раскалывала скалы,
На высях гор плясала
И как попало высекала
Огниво о кресало.
И в блеске утренней грозы
Всё обретало мощь.
Во мглу, в долинные низы
Веселый хлынул дождь.
Смешались кобальт и краплак,
Ультрамарин и хром,
И, как от взмаха львиных лап,
Раскатывался гром.
На всем лежал тревожный след
Работы старика,
Его восьмидесяти лет
Кувалда и кирка.
Увидел яростный старик
В окалинах грозы
Весь евразийский материк,
От Эбро до Янцзы.
Увидел, восхищенья полн,
Пленен голубизной,
За плеском средиземных волн
Весь африканский зной.
Увидел вылезший из рам
Земной киноэкран.
Услышал слитный тарарам
Всех языков и стран.
А там, как белый автоген,
Сверкал во весь накал
Свет от бесчисленных легенд,
Бесчисленных зеркал.
Там в душных джунглях бил тамтам,
Там был сезон погонь,
За чернокожим по пятам
Расистский полз огонь.
Фашистский целился капрал
В синь голубиных крыл,
Руками грязными их брал,
По матери их крыл.
Бесчестил девушек любых
Под стук тупых литавр
Свирепый человекобык,
Голодный минотавр.
И это был двадцатый век!
Но не закрыл глаза,
Увидел старый человек,
Что в мире есть гроза.
Ей не было все эти годы
Ни отпуска, ни льготы.
Она стерпела все тяготы
Солдатской непогоды.
Ее сферическое тело
К художнику влетело.
Живая Молния, как встарь,
Сказала старику:
«Восстань. Нацелься. Бей. Ударь.
Зажги. Будь начеку».
И, белым турманом влетя
На белый грунт холста,
Резвилась Молния-дитя,
Смеялась неспроста.
И он любимицу позвал,
К груди ее прижал
И на холсте нарисовал
Для добрых парижан.
Был голубок изображен,
Рассветом озарен,
И на косынках юных жен,
И на шелках знамен.
То был привычный для руки
Короткий, легкий взмах.
Он облетал материки,
Он жил во всех домах.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Нет, здесь не может быть конца.
Необгонима скорость света.
Вся световая эстафета
В руках художника-гонца.
Он должен, должен, должен брать
Барьеры, пропасти, преграды,
И никакой не ждать награды,
И никогда не умирать.
Здесь на подрамниках еще
Так много непросохших пятен.
Незавершен и непонятен
Весь мир, увиденный общо.
От оголенных проводов
Бьет, как бывало, сила тока.
Здесь нет конца и нет итога.
Художник в дальний путь готов.

*   *   *
Павел Антокольский


ФЛАМАНДСКАЯ ШКОЛА


...Старик в широкополой шляпе,
Небритый, толстый и босой,
Пьет пиво, девушку облапив,
Любуясь нищею красой.

Другие пьяницы и гости
Галдят, играют в домино,
Сопят, обгладывают кости.
В харчевне дымно и темно.

Вдоль потолка свисают с балок
Лиловые окорока.
Вид этот ни богат, ни жалок.
Вид этот — жизнь. Она крепка.

Меж тем художник, нам не видный,
В харчевню только что вошел.
В тревоге зоркой и обидной
Он посмотрел на шаткий стол,

На выраженья лиц, на пятна
Теней, ползущих по стене
Ему без выкладок понятно,
Как уместить на полотне

Всю эту сцену, чтобы время,
Помедливши, сказало: «Стой!»
Решенное, как в теореме,
С такой наглядной простотой.

Пускай во прах сотрутся камни,
В пыль превратится человек,
Лишь холст, набитый на подрамник,
Пускай останется навек.

Вот отчего художник, молча,
Не кланяется никому,
Вот отчего со злобой волчьей
Впивается глазами в тьму,
В свое виденье.

Вот чем странен
В компании добрейшей он,
Какой стрелою с детства ранен,
Какой отравой зачумлен.

И голоден он безусловно,
И отощал во цвете лет.
Торчит перо на шляпе, словно
Сухой селедочный скелет.

Висит без складок плащ дырявый,
Весь в саже выцветший камзол.
А сам художник для оравы —
Наверно, худшее из зол.

Шарахаются девки с визгом,
Спирт испаряется из фляг,
Когда в таком соседстве близком
Он, самый главный из гуляк.

Как будто мир меняет русло
И размывает берега,
И весь содом в харчевне тусклой
Кренится к черту на рога!

*   *   *
Елена Игнатова


СПАС-НА-КРОВИ


Теперь скажу: тяжеловесный Спас
поставлен на крови царя и террориста -
сюжет трагический. Но отчего ребристый,
лазоревый, глазурный, в завитках,
собор сверкает весело для глаз?
О, Александр больной, о, нищий Гриневицкий!

Две горсти праха спорят до сих пор:
- Тиран, душитель, если б знал ты тяжесть...
- Дурак, мальчишка, если б знал ты тяжесть...
Но общая их повенчала тяжесть -
оплывший цветом, лакомый собор.

Ай, молодцы художники России,
отпраздновали, счистили, замыли,
любая кровь - фундамент для искусств.
И молодцы сапожники России,
собор под склад сначала запустили,
потом взорвать хотели, да забыли...
И он стоит теперь, смертельно-пуст,
неясный символ, странное творенье -
храм Светлого Христова Воскресенья.

*   *   *
Фаликов Илья


Погода Сезанна 


Писать, поймав свою погоду, —
мать не пойти похоронить.
Что делается? Год от году
суровеет все та же нить,
все та же линия. Сюзанна!
Я твой. А пару скользких слез
я влил в сухой туман Сезанна
и там растаял, гол и бос.

*   *   *
Рождественский Всеволод Алекса́ндрович


НАВЗИКАЯ 


     "Юную стройновысокую пальму
     я видел однажды..."
                                                 Одиссея, песнь VI 


"Далеко разрушенная Троя,
Сорван парус, сломана ладья.
Из когда-то славного героя
Стал скитальцем бесприютным я.

Ни звезды, ни путеводных знаков...
Нереида, дай мне счастье сна",-
И на отмель острова феаков
Одиссея вынесла волна.

Он очнулся. День идет к закату.
Город скрыт за рощею олив.
Бедный парус натянул заплату,
Розовый морщинится залив.

Тополя бормочут, засыпая,
И сидит на стынущем песке
Тонкая царевна Навзикая
С позабытой ракушкой в руке.

"О царевна! Узких щек багрянец -
Как шиповник родины моей.
Сядь ко мне. Я только чужестранец,
Потерявший дом свой, Одиссей.

Грудь и плечи, тонкие такие,
Та же страстная судьба моя.
Погляди же, девушка, впервые
В ту страну, откуда родом я.

Там на виноградники Итаки
Смотрит беспокойная луна.
Белый дом мой обступили маки,
На пороге ждет меня жена.

Но, как встарь, неумолимы боги,
Долго мне скитаться суждено.
Отчего ж сейчас - на полдороге -
Сердцу стало дивно и темно?

Я хотел бы в маленькие руки
Положить его - и не могу.
Ты, как пальма, снилась мне в разлуке,
Пальма на высоком берегу.

Не смотри мучительно и гневно,
Этот миг я выпил до конца.
Я смолкаю. Проводи, царевна,
Чужестранца в мирный дом отца".

*   *   *
Вадим Делоне


БАЛЛАДА О СУДЬБЕ 


          M. Шемякину

Горький привкус весеннего неба,
Стаи статуй в саду Люксембург
На утеху тебе и потребу,
Чтобы вновь не настиг Петербург.

Вербный привкус весеннего неба…
Не в «Серебряном веке» живем…
Не спешите, не нужен молебен,
Мы и сами его подберем.

Мы таскаем судьбу на загривке,
Как кровавую тушу мясник.
Наши души пойдут на обивку
Ваших комнат под супером книг.

Как застыла в молчаньи Психея —
Жест с надломом и горькой тоской,
В час, когда мы прощались с Расеей,
Нам вот так же махнули рукой.

По холсту расползаются краски,
Словно кровь от искусанных губ…
Нам бы в легкой старинной коляске
Пролететь по тебе, Петербург.

Солнце сгорбится, крыши обшарив,
Тоже ищет, наверно, приют…
По «Крестам» нас сгноить обещали —
Пусть теперь нашу тень стерегут.

Горький привкус весеннего неба,
Беглый месяц мигнет из-за туч…
Где ты, церковь Бориса и Глеба?
Где на ордере штамп и сургуч?

*   *   *
Освальд Плебейский


Кустодиеву 


Широка и глубока
Волга-матушка река.
По-над ней - рядок в рядок -
Старосветский городок.

Там, где каменные арки,
По фронтонам - буквы ять,
Ходят, ситцевы и ярки,
Обыватели гулять.

Лих в трактире половой
С бесшабашной головой.
Бога слушает церкуха -
Золотое ухо.

И над всем крещёным миром,
где пестро и лихо,
Всходит облачным кумиром
Матушка-купчиха.

Ручка белая с софы
В неге сладостной свисает.
Бюст не лезет в две строфы,
А лицо едва влезает.

Вот она за самоваром,
За арбузом ало-ярым,
Вся в шелках и словно снится -
Так сияет и лоснится!

Важная, дебелая,
Сахарная, белая,
Губы-то кораллами,
Ягодами алыми.

Золотится в чашке ложка,
Сладострастно трётся кошка.
Но купчиха смотрит волгло,
Как в кустах синеет Волга,

Как в церквах курится ладан,
И купцы, не дуя в ус,
По амбарам да по складам
Ворошат заморский груз.

И купчиха сладко тает,
Будто плотью улетает.
Грезит всё. О чём? Бог весть.
Мне-то что? Да что-то есть!

*   *   *
Таисия Медведева 


На картину Игоря Грабаря «Февральская лазурь» 


Передо мною – яркий праздник
Природы, спящей поутру,
Февраль – заснеженный проказник
Задумал яркую игру.

Художник в небе перезвоны
Увидев, сказочность цветов
В лазури зимней, все каноны
Отвергнуть сразу был готов.

Убрал он все рефлексы света
На белом в солнечных лучах,
Насытив синим силу цвета,
Как свет от лампы при свечах.

Березы спят у края леса,
Густым прописаны мазком,
И в бусах ледяных принцессы,
Склонились вновь под ветерком.

Чуть слышен в тихой зимней лени
Уснувших веток перезвон.
Лежат сапфировые тени,
Простор и снег со всех сторон

В разливе солнечного света
Индиго маревая даль.
Приходит к нам с картины этой
Волшебной сказкою февраль.

*   *   *
Владимир Скиф


«ФЕВРАЛЬСКАЯ ЛАЗУРЬ» ИГОРЯ ГРАБАРЯ

Окна неба омыла заря
И ушла, словно дева слепая.
Засветилась лазурь Грабаря -
Русской Родины даль голубая.

Пробудилась от долгого сна,
Покачнулась от вечного снега,
И не слышно сошла с полотна,
И скорей поспешила на небо.

Я февральский, рождённый от бури,
Посмотрю, не поверю себе:
«Что же это случилось в судьбе?
Кто играет
в «Февральской лазури»?»

Это - Божий вещественный дух,
Это - чуткие к небу берёзы,
Где поэзия веет, как пух,
Не прибитая тяжестью прозы.

Боже мой, голубая лазурь
Распахнула небесные сенцы,
Зыбким холодом зябнет в глазу,
И колотится зябликом в сердце.

В небо гляну - никак не пойму,
Хоть и Игорь Грабарь намекает:
То ли Родина в синем дыму,
То ль из вечности свет протекает.

*   *   *
Пяст В. А


ГОЛУБАЯ ЗИМА (К картина Грабаря) 


Неподвижность небес кружевами деля,
Опрозраченный лес очертил вензеля,
На ветвях — бахрома.
Блещет в снежных рубинах, сапфирах,
алмазах земля, —
Вот она. Голубая Зима.
Станете воздух как лед, и густа синева,
Солнце в иглах поет — различаешь слова,
Здесь природа сама;
В этой сонности явь, в летаргии царица
жива!
К нам сошла Голубая Зима. 


*   *   *
Дмитрий Пригов
Дмитрий Пригов


Картина Ильи Ефимовича Репина «Иван Грозный убивает своего сына» глазами порожденного ими и породившего их дитя

Дитя к картине " Иван Грозный
Своего сына убивает"
Подходит близко, замирает
Пугается, хочет бежать, но поздно
Поздно
И глазом в глаз упирается
В глаз раздетый, разутый, разъятый
В жилочках, прожилочках, в ужимочках
В колбочках, в палочках, в блесточках
В бликах, блестках, взблестках
Дитя, где ты? –
Не отзывается
И в темноту, в густоту, в пустоту
Лбом в стену упирается
И это, это называется...
– О чем ты?
– Извини
Дитя в картине " Иван Грозный Своего сына убивает"
Подходит близко, замирает
Пугается, хочет бежать, но поздно
Поздно
Руки, руки тело сына подбирающие
Его члены облегающие
Другие трупы собирающие
Со всех сторон набирающие
Из-под земли их добывающие
За собою призывающие
В твердь-землю упираются
И это, это называется...
- О чем ты?
– Ой, извини!
Дитя к картине " Иван Грозный Своего сына убивает"
Подходит близко, замирает,
Пугается, хочет бежать, но поздно
Поздно
Пальцы, пальцы как у пращура
Земноводного и ящера
Жилами до тьмы прокопаны.

*   *   *


Леонид Буланов

ПИТЕР БРЕЙГЕЛЬ СТАРШИЙ.
"Марш слепых"


Чем даже самый утонченный стих,
TV - как путеводная лучина,
в сознаниях - сражение картинок,
придуманных, навеянных, цветных.

Мы бредим ими, ненавидим ими,
экран осатанело голосит,
реальный мир, по видимому, вымер,
без "тысячи биноклей на оси".

Стада, не вдохновленные стихами,
по Брейгелю, бредут за пастухами,
терзаясь слепотою в унисон.

Пусть может я в метафорах не точен,
боюсь, что оробеет "Авве Отче"
и Чашу мимо вряд ли пронесет.


*   *   *
Леонид Буланов

ЮРИЙ ПИМЕНОВ."Инвалиды войны" 

Государственный Русский Музей. 1926г.

Придуманных, дабы прикрыть нирвану,
особых слов не сочинял эллин,
как иудей, не знавший слова "блин",
вмещающего всю "лениниану".

Я долго думал - дело ли сонета,
там, где камзол, жабо и кринолин,
зело мистифицировать эстета
обратным эвфемизмом слова " блин".

Kазалось бы - не сотвори кумира,
но твой " живот" в руках у бомбардира,
тебя который "судит и рядит",

и так как инвалид - не для сонета,
так и эстет еще не знает это ,
что "вежливые люди" - впереди.

*   *   *

Леонид Буланов

САЛЬВАТОР ДАЛИ  "Юная девственница"


Не доверяет фауне и флоре,
хотя к ним руку приложил Творец,
генетик - " жрец и на дуде игрец",
он верит больше ДНК, чем Торе.

Генетика - сюжет не для сонета,
сюжет - для сальвадорова холста,
где вопреки Ветхозаветным Вето,
прилаживают клон на пьедестал.

Упорствует научная среда -
нет на Скрижалях знака - " Не создай" ,
венцы творенья неЗапрету вторят.

Пока из хромосом, как из колец,
еще не отлит Золотой Телец,
клон, как прокол, в естественном отборе.

*   *   *
Леонид Буланов

БОТТИЧЕЛЛИ  "Три грации"



Стезя, как фильм, в котором все - сюрприз,
Эдем был розoвеющ и лазурен,
где каждый кустик, как наманикюрен,
устроенный статичный paradis.

Была Венер завидная фригидность,
"Трёх Граций" боттичеллев цветничек,
был коитус в обличии либидо,
ещё он Думаю не запрещён.

А ныне status quo убралось в бункер,
украшенный лишь только " Криком " Мунка
и бомбами со сладострастным - бис,

запуталась динамика в сумбуре,
закат - не розовеющ, а пурпурен,
и в "Зеркало" глядится " Schindler's List".

*   *   *

Леонид Буланов


ВАСИЛИЙ МАКСИМОВ."Семейный раздел".

Третьяковская галерея.


А в Третьяковке - позапрошлый миг,
как будто извлеченный из архива
"Раздел семейный", ныне особливо
он миру соответствует вельми.

Тут брату брат, как в библии, - не страж,
тут делят всё - уздечки, сёдла, вожжи,
тулупы, туески, ковши, одёжу,
стиралки, сани, сени - баш на баш.

За самоваром мира не ищи,
друг другу братья - "яко тать в нощи",
их не замирят чарка или штоф,
в избе, понеже, ненависть висит.
Был первый референдум - на Руси !
А говорили - Родина слонов. 

*   *   *


Леонид Буланов

"АНОНИМУС. ХАКЕРЫ"


Хор хакеров в компьютерной сети
резвящихся! И в их печальном взоре
не ночевали Чацкий и Печорин,
или другой классический антик.

Всё клик да клик в пространстве интернета,
универсальный суверенитет
не знает изначально слово - "вето",
скопированное из скрижальных сред.

К чему первичность Слова или слов,
когда в сети совсем иной улов,
в котором даже Бродский - ни бельмеса,

и мышка, поглощая серпантин
укромных виртуальных палестин,
приводит к примитиву эсэмесок.

Эйнштейн: "Я боюсь, что обязательно наступит
день, когда технологии превзойдут простое
человеческое общение. И мир получит поколение
идиотов."

*   *   *


Леонид Буланов

ПОЛЬ ДЕЛЬВО.

Название неизвестно

В минувший мир уже не надо виз,
как в сказочный "шенген" при антикваре,
впечатанный в архивы канцелярий
свинцовой пули персональный свист

вмиг избавляет мозг от аллегорий,
от бывших и грядущих катастроф.
Что толку в гениальном кругозоре
до настоящих дне и от основ,
где формулировались Альфа с Бетой?
Лишь в медицинском ВУЗе от скелета
есть польза. Но растущий архетип

скелетами без головы "кошмарит",
как реквием, грядёт иной сценарий -
извилистый арабский алфавит.

*   *   *

Леонид Буланов

ЮРГЕН ВЕБЕР. "Корабль дураков"

Городская скульптура

Читатель, не посетуй, это Босх,
тот, что "Корабль Дураков" отправил,
пусть даже в изменённом плавсоставе,
да и корабль - объёмен, а не плоск.

На первый взгляд - всё та же ахинея,
всё в той же сатирической канве,
и персонажи те же, не умнее,
хотя минул уже который век.

Теперь от Лиссабона до Китая -
в любых границах дураков хватает,
у people вызывающих восторг.

Босх выбрал квинтэссенцию из истин,
отнюдь "Корабль" в Лувре не прописан.
Сюжет переместился на Восток.


*   *   *


Леонид Буланов

ЦАРЬ-КОЛОКОЛ

Находящийся в Кремле


Когда пространство - немо,
когда молчанье, как хула,
тогда звонят колокола,
хотя б один, у Хэма.

Под покровительством эгид,
как царствия основа,
так был Царь-колокол отлит,
хотя и не Рублёвым.

Опять хула, опять - война,
и, наконец, ему - цена,
звони, иначе - бездна

Но колокол, как неликвид,
наличествует. Но молчит.
Поскольку просто - треснул.

*   *   *


Леонид Буланов

ДЖОРДЖОНЕ. "Гроза"



Джорджоне - в стиле репортажа,
различных персонажей ряд:
гроза, младенец и солдат -
три составляющих пейзажа.

Загадочна картины суть,
в чём кисть творца не виновата,
поколь нужна младенцу грудь,
пусть под охраною солдата.

Но время не бывает вспять,
младенцу будет - воевать,
седою тучей оттеняясь.

Я их с надеждою сведу,
На крыше в грозовом свету
белеет всё же птица аист.

*   *   *

Ирина Ханум
Ирина Ханум

Памяти Камиллы Клодель, скульптора и художника


..."Разве ты хоть раз сказал мне, что любишь?" -
обронила она как-то. "Я леплю тебя, - ответил он.
– Леплю, как самую совершенную женщину.
Ты - все, что есть у меня".
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Огюст, меня ты любишь? – голос нежным стал.
Коснулись плеч его Камиллы руки.
Она согласна вынести все муки
Своей любви к нему. Но мэтр не отвечал.

Париж умолк и спит, его скосила ночь.
Тепло от углей в стареньком камине.
Камиллы губы слаще, чем малина,
И пылкость ей свою уже не превозмочь.

Любовь вросла корнями в трепетную плоть,
Давала силы ей и вдохновенье.
Приняв за крест Творца благословенье,
Она пошла путём, которым вёл Господь.

Роден – возлюбленный, учитель, может… бог,
Герой услышанной когда-то сказки.
Но жизнь готовила свою развязку
Романа двух сердец, где адский эпилог.

Плода потеря, транс, депрессия… Потом
Разрыв с Роденом, тяжкий плен больницы...
Ей «Вальс» любви до смерти будет сниться
За плотно запертым решетчатым окном.

*   *   *


Николай Шатров

РОЖДЕНИЕ ВЕНЕРЫ



Вверх и вниз - небесные качели!
Бесконечно веря в свой маршрут,
Вновь и вновь... Венера Боттичелли
Гасит раковины парашют.

Изогнулась, чуть прикрывшись снизу,
Словно новобрачная фатой, -
Первым воплощением стриптиза,
Неземною, легкой наготой.

И совсем красавице не нужен
Справа край плаща. Ведь так чиста.
К лучшей из искусственных жемчужин
Одержимо тянется мечта.

*   *   *

Илья Тюрин

РУБЛЕВ



Мне чудится счастье, не данное мне,
Когда посторонним пятном на стене
Я вижу Богиню и сына ее
И тело теряю свое.

Мне кажутся знаки их временных бед
Навечно влитыми в мой собственный свет,
Как будто узла этих лиц тождество
Дало мне мое Рождество.

Здесь два расстоянья меж них сочтены.
Одно - сокращенное взглядом жены,
Второе - Ему в складках мглы золотой
Открылось доступной чертой.

И воздух сгустился. И трещины дал
Трагических судеб единый овал,
И мимо две жизни прошли, и года -
Как им и хотелось тогда.

И слезы встают за пропавшей стеной,
Минутой терпенья скопляясь за мной.
И в недрах земли, где минуты не жаль,
Со звоном сломалась деталь.

*   *   *


Богдан Филатов 77

Иван Козлов на могиле А. К. Саврасова


Алексей Кондратьевич, любимый!
Русский величайший человек!
Рядом Вы со мной всегда незримо,
Даже если я и не в Москве!

Даже если год шатаюсь где-то
Там, где не шатается никто!
Вы же много больше чем планета!
Больше чем Вселенная! Чуток.

Кто сказал: Саврасов - алкоголик?!
Кто посмел свой хобот разлепить?!
Я схватил за школу столько двоек,
Что способен мыслями казнить!

Мне доступны чары колдовские,
Хоть и не умею колдовать!
Классика сознанье не покинет!
Классику нельзя ошельмовать...

Пусть и выпивал Саврасов, что же?
Кто из вас, злокозненных, не пьёт?
Каждый пьёт, но кто из вас художник?
Рот закрой, картавый натюрморт!

Ах ты, полубес с глазами дуба!
Ах ты, оскорбленье сточных вод!
Стал Кондратьич мне отцом и другом!
Он же за природу! За народ!

Он же за грачей, что возвернулись!
Сам я в чём-то грач с душой людской...
Так же, как они, сейчас волнуюсь,
Родину почувствовав весной!

Вряд ли существует миг послаще
Мига возвращения домой!
Сдавит сердце нежностью щемящей,
Слёзы захлестнут лицо волной!

Я когда-то часто возвращался,
Крыльями без устали махал!
С Родиной ваганьковской встречался,
Землю, по-крестьянски, целовал.

Бил челом крестам, оградкам, склепам,
Бил и колумбарию челом!
Молод был, задорен, весел, крепок!
Кладбище - второй мой первый дом...

Кушал листья лип, траву и щавель,
Трапезой испуганно горжусь!
Нынче я почти не возвращаюсь!
Нынче я почти не ухожу!!!

Грубость бытия превыше ласок!
Гляньте, над Ваганьково грачи!
Славься, восхитительный Саврасов!
Пьянство только пьянством излечить...

*   *   *


Богдан Филатов 77

Джоконда


Я смотрю на улыбку Джоконды,
На её колдовское лицо,
И как будто меня анаконда
Обвивает кольцо за кольцом...

Что в улыбке хранишь, Мона Лиза?
Разгадать бы заветный секрет!
Может быть, ты чудная актриса
Из театра с названием ' Бред ' ?

Пять веков неприступнейшей тайны.
Пять столетий нельзя объяснить:
Ты весёлая или печальна?
Или водочки алчешь испить?

Что за смысл вложил Леонардо?
Что стремился без слов рассказать?
До сих пор никому не понятно,
Да и я зря стараюсь понять.

Но смотрю на улыбку Джоконды,
На её колдовское лицо,
И как будто меня анаконда
Обвивает кольцо за кольцом...

*   *   *


Богдан Филатов 77

Девушка и Ван Гог



Ты спиртное не пьёшь, слава Богу,
Ни вино, ни тем паче абсент.
Я узнал, что ты любишь Ван Гога,
Да и мне очень близок Винсент.

Да и мне очень дорог художник,
Утопавший в пучине невзгод.
Одиночества хмурый заложник,
Не достигший при жизни высот.

Впрочем, разве высот не достигший?
Человечность превыше высот.
Лишь талант, злую горечь вкусивший,
Гениальным добром расцветёт.

Вспомни, как помогал он шахтёрам,
Став святым для простых работяг.
В безотрадности был им опорой,
Отдавая последний медяк.

Отдавая еду и одежду,
Утешая, врачуя людей.
К беднякам по-апостольски нежный,
Хоть и сам бедняка был бедней.

Вспомни, как он в любви объяснялся,
Получая с лихвой пустоту.
Как скитался и в грязь окунался,
Не теряя души чистоту.

Как в дырявой забытой карете
Обретал, замерзая, ночлег.
Пробудившись, дрожал на рассвете,
Со щетины смахнув талый снег.

Нищета. Обречённость. Безумство.
Отчуждённость. Бессилие. Боль.
Человечность рождает искусство -
В этом, девочка, вся суть и соль.

Человеком Винсент и остался.
Только даже без сотен картин,
Уважал бы я без панибратства
То высокое, в чём с ним един.

То высокое чувство земное
В круговерти страданий и мук,
И тебе бесконечно родное,
Как пребудет родным верный друг.

Пусть твоя чуть иная дорога,
Откровенен взаимности знак:
Не сказала б, что любишь Ван Гога,
По глазам догадался бы так.


*   *   *


Ю.Левитанский


* * *
День все быстрее на убыль
катится вниз по прямой.
Ветка сирени и Врубель.
Свет фиолетовый мой.

Та же как будто палитра,
сад, и ограда, и дом.
Тихие, словно молитва,
вербы над тихим прудом.

Только листы обгорели
в медленном этом огне.
Синий дымок акварели.
Ветка сирени в окне.

Господи, ветка сирени,
все-таки ты не спеши
речь заводить о старенье
этой заблудшей глуши,

этого бедного края,
этих старинных лесов,
где, вдалеке замирая,
сдавленный катится зов,

звук пасторальной свирели
в этой округе немой...
Врубель и ветка сирени.
Свет фиолетовый мой.

Это как бы постаренье,
в сущности, может, всего
только и есть повторенье
темы заглавной его.

И за разводами снега
вдруг обнаружится след
синих предгорий Казбека,
тень золотых эполет,

и за стеной глухомани,
словно рисунок в альбом,
парус проступит в тумане,
в том же, еще голубом,

и стародавняя тема
примет иной оборот...
Лермонтов1. Облако. Демон.
Крыльев упругий полет.

И, словно судно к причалу
в день возвращенья домой,
вновь устремится к началу
свет фиолетовый мой.

*   *   *


Георгий Долматов

Шемякину


Есть метафизика в его стихах:
На холст набросанных работах
И в жилистых , натруженных руках
Он правду жизни держит для кого-то.

Она у монстров спялила носы,
Но оставляла выборочно с носом.
Его очки и шрамы, как кресты
Вставали перед страждущим вопросом.

Он шашку мог в любой момент схватить,
Мог сапогом поддать без разговора,
Всю жизнь готов грехи за всех молить,
Спасая наши души от позора.

Он с Бродским о Петрарке говорил,
Дружил с Высоцким до самозабвенья,
И, если уж кого-нибудь любил,
Отдать мог жизнь спокойно, без сомненья.

Мир создан из смешенья чистоты
И примеси, может , не нужной грязи,
Но он свои каноны красоты
Поднял до невозможной ипостаси.

Он мир ногами вверх перевернул,
Заставив сердце по- другому биться
И в смерть вторую жизнь вдохнул,
Чтоб от реальности спокойно в ней укрыться.

Он говорит; Не бойся, я там был!
Я Рубикон оставил за собою
И , если я кого-нибудь забыл,
То он меня по-новому откроет.

*   *   *


Наталья Кравченко


***
«Ты краски дал, что стали мне судьбою!» -
воскликнул в небо некогда Шагал.
Там с розовым мешалось голубое...
И он шагнул в открывшийся прогал.

И две души, что вырвались из мрака,
взметнулись ввысь, соединясь в одно.
Все тайны, что открылись взору мага,
он перенёс тогда на полотно.

И охрою окрашивались тучи,
на лужах серебрился блеск зеркал...
Как сказочно звучит, как сладко мучит
волшебное созвучие: «Шагал»!

Не красками рисунок тот, не тушью...
Он был его посланием богам.
О как бы так суметь пришпорить душу,
чтобы влекло её вослед слогам
по шпалам, бездорожью, безвоздушью -
как он тогда в бессмертие шагал!

*   *   *


Наталья Кравченко


***
Сиянье солнечного дня.
«Купанье красного коня».

Могучий конь, былинный конь
и ярко-красный, как огонь.

Им правит мальчик, невесом,
и телом слаб, и худ лицом.

Не знает критик-ортодокс,
как разгадать сей парадокс.

Тут нет нигде полутонов.
Сюжет и стар, и вечно нов.

Вот так Есенин по весне
скакал на розовом коне...

Крылатый конь. Небесный свет.
Тот мальчик, верно, был поэт.

«Купанье красного коня»
вам всё расскажет про меня.

* * *


Наталья Кравченко



"Весна" Боттичелли, "Весна" Боттичелли,
летящие линии в солнечном теле,
струящийся, плавный, томительный танец,
шары золотые, хитонов багрянец.

О чудо чудес, "боттичелиев контур",
мазок, убегающий вдаль к горизонту.
В изломах материй и складках капризных –
сознание хрупкости, зыбкости жизни.

В изменчивых лицах мадонн Боттичелли
есть то, что мы втайне от жизни хотели,
всё то, что пленяет нездешнею властью –
пронзительно-чёткая формула счастья.

* * *


Галина Карпун

Лик жены важней всего

Андрей Рублев


Я твердо, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком,
Что лик жены подобен раю,
Обетованному Творцом.

Нос - это древа ствол высокий;
Две тонкие дуги бровей
Над ним раскинулись, широки,
Изгибом пальмовых ветвей.

Два вещих сирина, два глаза,
Под ними сладостно поют,
Велиричавостью рассказа
Все тайны духа выдают.

Открытый лоб - как свод небесный,
И кудри - облака над ним;
Их, верно, с робостью прелестной
Касался нежный серафим.

И тут же, у подножья древа,
Уста - как некий райский цвет,
Из-за какого матерь Ева
Благой нарушила завет.

Все это кистью достохвальной
Андрей Рублев мне начертал,
И в этой жизни труд печальный
Благословеньем Божьим стал.

Лик жены важней всего
Не каждый может вдохновенно,
Перенести рассказ на полотно.
Но вот Андрей Рублев возможно,
Достоин был сего.

* * *

Наталия Скакунова

Черный квадрат

В проёме чёрного окна
Ещё не видно полотна,
Прибитого гвоздём на стену;
Не ясен замысел пока,
Но чертит твёрдая рука
Углы овалам на замену.

Витиеватый прошлый век
Спешит исправить человек,
Простые истины открывший, -
В квадрате чёрного окна
Его захватит новизна,
Его утопит глубина,
И пустота оглУшит тишью.

* * *


Николай Подрезов


Питер Брейгель. Дивертисмент

Деревьев купола
печаль роняют с позолоты
и птицей на ладонь.
Всё как у Брейгеля,
идут с охоты,а может
на охоту...
Тогда печальнее вдвойне,
прольётся кровь по их вине
на скатерть горизонта.
Два ворона картинно вдруг замрут,
увидев совершенно красный пруд.
Линия Пикассо

Впивается линия в тело,
Она же и строит его,
Она сокровенно запела
Мелодию первых богов.

И ты уже в плоскости мифа,
И взглядом целуешь модель,
И фавна певучая рифма
Ложится штрихом на постель.

В ней запахи плоти и крови,
Любви созерцательной плен.
Задремлют мохнатые брови
На пышных вершинах колен.

Границы живительной тайны,
Что линия та обвела,
Касаясь округлого стана,
Забыли отныне слова.

Кентавра лохматая шея,
Стихия зрачков и рогов,
А Муза опять хорошеет,
Не помня друзей и врагов.

Рождаясь как суть - лаконично,
Она безупречна во всём...
Да, линия - это первично
Где маятник невесом.

И если на шею кентавра
Накину тугое лассо –
Не бейте ни в бровь, ни в литавры –
Вините во всём Пикассо.
Картина Сальвадора

Картину Сальвадора -
Вы знаете –Дали
Я нёс по коридору,
А думал о любви.

А также об искусстве,
О сложности его.
Когда нахлынет чувство –
Считай, что повезло!

А на картине Нечто
Схватилося за грудь
Идет ко мне навстречу
Нет! Силится шагнуть.

Мне и смотреть-то страшно,
Боюсь, что закричу
Переполняет чашу...
Но хочется чуть-чуть.

"Предчувствие гражданской,-
Наверное,- войны"
И сколько будет шансов
Тогда у Сатаны?

Какой он всё же зычный
Художник тот – Дали,
А я – аполитичный,
Я лучше – о любви...
Таракан в рукаве Сальвадора Дали

О, не уподобляй! Галантными губами
Не рви соблазны, ласковый кузнечик,
Фантазии твои не смоет амальгама.
Усатый гений, ты увековечен.

Кентавра повстречать - прозреть наполовину,
Улитка утра, жги свои наряды,
Там, впереди, кричат прекрасные павлины,
Не жди прохлады пленная наяда.

Столикий мастихин вам ничего не скажет,
Завзятый щеголь, сон гомеопата,
Смиряет марабу загадочным пейзажем,
Где половина пленников распята.

Зачем издалека блаженно, терпеливо
Едва виляя, вздрогнув напоследок,
Терзания жука одолевают сливу,
Печалью нелюдимых посиделок.

Гурманы - муравьи обожествляют жалость,
Забейся рыбой пойманной руками!
Натурщица дождя, зачем ко мне прижалась?
Ну, наконец! Мы стали рысаками.

Хрустальный таракан, переставляя лапки,
Усами водит по хребту мольберта
Палитру преподносит кисти - лихорадке,
Ультрамарином трогает либретто.

* * *


Николай Сыромятников

Черный квадрат


Квадрат был черным. Радикально черным.
В квадратной раме, кажется, сосна...
Не помню... только знаю эта форма,
Как будто, сразу что-то унесла.

Меня, быть может... Рядом на картинах
Цветные пятна, аж рябит в глазах:
Цветные композиции, марины,
Пейзажи… только я иду назад.

И почему-то, властно, как магнитом
Квадрат меня засасывает внутрь
Туда, где нет начал и всё... финита,
Повсюду чернота и перламутр.

Как хитрый дъявол или умный демон
Но кажется откуда-то невесть,
Что он уже, предтеча, между делом
ИнкОгнито и бродит где-то здесь.

И словно ты на грани тьмы и света,
И нету равновесия нигде,
И на сегодня нет еще ответа
Какой еще случиться здесь беде.
Крик Мунка

Крик с полотна Мунка
Ищет меня и душит,
Даже заткнув уши,
Слышу его в переулке...

И на прогулке – то же -
Хохотом, вихрем черным
Ищет меня тлетворный,
Душу мою тревожит.

Рвёт и терзает душу
Псом озверелым ужас,
Мне бы его не слушать...
Он повсеместно кружит.

* * *


Николай Сыромятников


Художнику

когда художник, расчленяя Красоту,
поймёт её изменчивую Форму
и окрылит свою видение-мечту,
его тогда вы не сочтите вздорным.

его мечта нагая - выстрадана им, -
пугает новизной и необычна.
она пока понятна, истинна - двоим -
ему и Музе. Это их добыча.

гордись, художник, вечны в плоскости холста,
останутся борения и вихри
души твоей, на холст осядет Красота
навечно... подожжет себя и вспыхнет.

* * *

Борис Красник

Микеланджело

Великий человек с возвышенным обманом,
Он гнев трудами заменил,
/Другой чудак - дрова сплеча рубил
В отчаяньи,в своём усильи рьяном/.

Что ж Микеланджело? - Он всё предугадал -
Он ставил пред собой "на дыбу"
Природную,нетёсаную глыбу
И всё ненужное от глыбы отсекал...

Любая женщина была с ним откровенна,
Когда он в ней пороки отвергал
И с первого же взгляда предлагал
Признать,что в ней природа - совершенна!.. 


* * *

Борис Красник

Ван Гог

Наполним жизнью винный рог,
Пусть человечество ликует,
Кто убедиться нам помог,
Что жизнь бесспорно существует,
И мир как встарь живописует? -
Непререкаемый Ван Гог!!!

* * *


Леонид Губанов

Ван Гог


Опять ему дожди выслушивать
И ждать Иисуса на коленях.
А вы его так верно сушите,
Как бред, как жар и как холера.
Его, как пса чужого, били вы,
Не зная, что ему позволено -

Замазать мир белилом Библии
И сотворить его по-своему.
Он утопал, из дома выселясь,
Мысль нагорчили, ополчили.
Судьба в подтяжках, словно виселица,
Чтобы штаны не соскочили.
Ах, ей ни капельки не стыдно -
Ведь в ночь, когда убийство холила,
Морщинистое сердце стыло -
И мямлило в крови - ох, холодно!
Эх, осень-сенюшка-осенюшка,
В какое горюшко осели мы?
Где нам любить?
            Где нам висеть?
Винсент?


* * *


По мотивам картины Питера Брейгеля "Слепые"


Цепочкой слепцов голосистой
Здесь участь плетётся моя.
Звенит бубенец неказистый,
И нет от ухабов житья.

Надежда, лишённая зренья,
Как можешь влачить за собой
Ты – старость с горчинкой смиренья
И с запахом смерти – покой? –

Больную старуху в отрепье
И юношу-память с бельмом?..
О, если свершилось на небе –
Зачем эта ночь с бубенцом?..

Зачем эти путы связали
В один белоглазый конвой –
Тоску неслучившихся далей
И – пропасти ужас ночной?..


* * *


Чёрный квадрат Малевича


Этот чёрный квадрат
Не даёт мне покоя,
Отражаюсь стократ
В массе чёрного слоя.

Я и рад, и не рад,
Глубина бесконечна -
Там где рай, там и

 ад:
Листопад, звездопад,
Снегопад, камнепад...
Маскарад.

И не круг, а квадрат -
Эта тьма безупречна -
Я живу наугад!!!

Жаль, что жизнь - быстротечна...


* * *

Сергей Ткаченко

У КВАДРАТОВ МАЛЕВИЧА


И черный квадрат не утеха,
И красный квадрат – ерунда.
Малевич язвительным смехом
Как спички ломает года.

Мол я то придумал, извольте,
А вы не умом, так мечом
Гоните высокие вольты
На месте исходно пустом.

Дерзайте, фантазию множа,
Риторику – на высоту,
Забыв, что уставили рожи
В бесплоднейшую пустоту.

Но в чем же секрет Казимира?
В чем мысли безумной расклад?
Бездонность вселенского мира
Он смело упрятал в квадрат...

* * *


Бубнов Александр

Земля "Чёрного Квадрата"


Земля родная и все её страсти
на «Чёрном квадрате»
Малевича,
крича
своими рубцами,
проявленно про-
ступают
чернО-чернозёмно
под ногами землян.

Земля, высыхая, 
трещит…
Кто
там?..
Сквозь
асфальт
новый
росток
или...

Видимо,
Кази-
мир,
затерявшись,
не оставляет работу,
орая в чёрной земле
или
над
чёрной землёй,
измеренной шагом квадрата
длиною в век
(не закрывая
век). 


* * *

Андрей Грязов


Рафаэль и Врубель


Донна

Метла в углу. Октябрьская метель
Задумана не мной вчерашним фоном.
Что натворит сегодня Рафаэль
Одним мазком на горе всем влюбленным?
Не надо только мастера учить,
Какую страсть какой тоской разбавить.
Сойдут с лица закатные лучи
И будет ночь квадратная в оправе
Полосок леса и хрущевских рам
Кой-где горящих ненасытным оком…
Когда б вы знали, что и этот хлам
Поведает бесстыдно о высоком.
Когда, надрезав палец, Рафаэль
Добавит красного на платье донны,
А там пускай сквозь небо и постель
Глядит потомок в мир её бездонный.

Иконостас Кириловской церкви

Скажи о чем печаль, бездомный Врубель?
Ты Андерсена, видно, не читал.
Утенком гадким снова лебедь стал.
И не копейку просит демон – рубль
На паперти с юродивых Бориски,
Процент изрядный от труда тамар,
И от иконостаса валит пар…
Куда ты спрятал очи – тамариски…
От немцев, турок, шляхтичей, татар…
Твои ковры скупили кинобоссы
Подстилкой для собачьих малышей,
В гостях у шариков сидят барбосы
И врач Преображенский гонит вшей…
Но дело, право, вряд ли только в этом
И гроб заказан, правда, без кистей,
Но я прошу пред тьмою и пред светом,
Бесценком жизней, ценами смертей
За эту женщину… Ещё немного
Добавить красок надо в спелый яд.
Пусть хоть Её портрет висит у Бога
И пусть он видит только этот взгляд.


* * *


Петр Боровиков

Из цикла: ГАЛЕРЕЯ МАРКА ШАГАЛА


НАД ГОРОДОМ.

About suffering they were never wrong... W.H.Auden

I

Художник делит линию и цвет
мазки кладя запутанно, невнятно,
пропитывая холст ничем иным,
как жизнью, не имеющей границы
внутри себя. Скрывая связь вещей,
искусство, обращенное в палитру,
терзает зренье, ущемляет нерв
души того, кто держит кисть свободно.
Картина - это смысл, стремленье жить
вне времени, вне суетности мира,
где логика ничто - кривая тень
изведанных пропорций мастерства,
которое, как правило, стремится
опередить грядущие века,
соперничая с прошлыми при этом.
Так легкость твердой, жилистой руки
рождает облака с дыханьем неба,
щекотку ветра, радостный прилив,
тех нежных чувств, зовущихся любовью.
Восторг свободы - вечности полет.

Контраст предельно жесткий.
В черно-синем
над городом влюбленные плывут,
не задевая туфельками крыши
домов, наполовину взятых в снег
зимы, наполовину в зелень мая,
с просветами осенней желтизны.
И в далеке, как розовый закат,
с чахоточными стенами жилище
больным теплом просвечивает холст.
"Прощайте церкви, хмурые амбары,
засовы, ставни, лестница, чердак,
дворы, разрезанные пилами заборов,
деревья, голожопый господин.
Прощай коза и петушиный кукрек,
коты, коровы, псарни, голубятни.
Прощайте все! Мы покидаем вас".
Влюбленные парят. Прозрачность тел их,
сливаясь с бледностью унылого пространства,
нам оставляет синеву одежд
слова какие-то, которых не расслышать.
И девушка, воздушною ладонью
указывая путь куда лететь,
в перспективу вечности роняет
прощальный взгляд на грустные дворы
пустого города, где нет цветов и счастья.
Они свободны, превратившись в сон,
увиденный художником когда-то.

* * *


Лада Миллер

Сезанн

В размытых красках толка нет -
Сплошное крошево эмоций.
Весенний бред, неясный свет,
Но так пульсирует и бьётся,
Что подпеваешь. Вторь не вторь -
Теперь и ты заложник смуты,
А нерешительность и хворь
Испиты и сиюминутны.

Размякнешь от случайных слов,
И что-то ёкнет в сердцевине -
Так зарождается любовь
К непредсказуемости линий.

И вот - разруха и обман -
Весны разграбленная Троя.
А в облаках - Сезанн... Сезанн -
И обещание покоя.

* * *


Геннадий Ермошин


Кижи


Нет молебнов. В дремотной тиши —
Горсть зевак из Москвы и Парижа,
Что зовут вас по-свойски — Кижи́, —
Вы в ответ откликаетесь — Ки́жи.

Так беспомощен ваш перезвон,
Деревянные Божьи калики!
С почернённых веками икон
Проступают суровые лики.

Серебром потемневших осин
Крыты маковы, стражи покоя.
Я свечу во спасенье Руси
Затепляю несмелой рукою...

Где-то в звёздной ночи стремена
Пропоют про былое-иное, —
Здесь когда-то гремела война,
А когда-то шли кони в ночное…

Ныне — шёпот молитвы, как крик,
Затерялся в предутренних росах.
Никого… Лишь смотритель-старик
Все бредёт, опираясь на посох…

* * *


Игорь Царев

Портрет Жанны Самари



«Круг не должен быть круглым».
Пьер Огюст Ренуар
(1841-1919)

Опять рисует Ренуар
Не деву в розовом трико,
Но аромат Мажи нуар,
И волшебство мадам Клико.
Парижской моде вопреки
Не дорогие телеса,
А только ломкий взмах руки
И странный свет в ее глазах…

Судьба выводит вензеля,
Но что вам сказочный сезам,
Когда в друзьях Эмиль Золя,
Тулуз-Лотрек и Поль Сезанн,
И ваш непризнанный талант
Затмил над Сеной фонари.
Сидит у краешка стола
Красотка Жанна Самари.
Она весьма удивлена:
Вы не подняли головы,
Вам безразличен вкус вина,
Но интересен цвет травы...
Звезда из Комеди Франсез
Не посещает дом любой,
Ей жаль, что творческий процесс
Для вас важнее, чем любовь.

Как карамелька за щекой
Могла бы таять ваша жизнь.
Но вы меняете покой
На краски и карандаши,
Рисуя моде вопреки
Не дорогие телеса,
А только ломкий взмах руки
И странный свет в ее глазах…
-------
Французский художник-импрессионист Пьер Огюст Ренуар при жизни никогда не был любимцем судьбы. Несколько раз он повреждал и ломал руки. И с возрастом из-за артритных болей уже не мог удерживать в пальцах кисть. Тогда он стал прибинтовывать ее, продолжая рисовать до своих последних дней.
Зная это, понимаешь, насколько выстраданы его слова: «Творчество — высшая форма торжества человека над самим собой, победа его в борьбе с роком.»


* * *


Александр Закуренко

Художники


1
Ботичелли. Проникновения

Как Венера из ушкá моллюска
В одежде волос своих
Золотисто-призрачных, накидке сродни,
Мир рождается в любые прозрачные дни,
Пока по лугу бежит трясогузка,
А голос филина тих.

И так трепетны ласки прикосновенья,
Осязанья, ощущенья её лица,
Что вода становится колыбелью себе самой,
И отблески красоты легче, чем звук сквозной,
Завершают проникновение
В область, куда не доходят сердца.

3
Брейгель. Смерть

Чем ближе смерть, тем сладостней любить
И кровь мешать с напевом соловьиным.
По кущам можжевеловым бродить
За голубикой длинной.

В полях Элизии, в просодии чужой,
Где плач сирен – почти что детский лепет,
Касался он Омелии рукой.
А ветер лилии колеблет.

Там мать-и-мачеха, медянка, малахит,
Там Золушка в пещере, там не знают,
Что прошлое само в себе болит,
И медленно, что сердце, умирает.

А если ты столкнёшься с ним порой,
Взглянув на небо, полное луною,
То камень, рассыпаясь под пятой,
Сорвётся вниз и станет вновь тобою.

4
Апостолы. Эль Греко

Тосканской зыбкости верблюжья
колыбель,
Растаивающая прядь.
Чем ближе смерть, прозрачнее
свирель,
Жирнее почвы пядь.

И эти кипарисы, и гора,
и удлиненный жест
Армады среди моря, и жара:
овечьих мест

Средь одуванчиков, левкоя, резеды,
Среди сгорающих олив.
Губам потрескавшимся б
горсточку воды.
Свод ночью так высок
(чуть вздрогнет под рукой)
и молчалив

* * *


Виктор Широков

ГЕНРИ МУР. ВЕРНИСАЖ


Для Мура не модель - амуры.
Он погружен в палеолит.
Передают его скульптуры
казарменно-пещерный быт.
Жест равен для него поступку,
и даже немота - пароль.
Здесь кто-то третий курит трубку
и выдувает нам гиньоль.
Пропущенный сквозь мясорубку
Роден, а может быть, Майоль.
Но как близки духовно пары!
Как нежен камень мощных плеч!
Его божественные лары
нам обещают много встреч.
Мир отражен зеркально в Риме;
и римлянин осколком Мур.
ХХ век сегодня зримей
из генримурских амбразур.

* * *


Вячеслав Шолохов


Квадрат Малевича

Чёрное на чёрном, белое на белом -
В печке закопчёной прошлое сгорело.

Прошлого страданья пепел измельчённый
лишь воспоминанье - чёрное на чёрном.

Радость пробужденья охватило тело,
Утро обновленья - белое на белом.

В клетке золочёной птица счастья пела...
Чёрное на чёрном, белое на белом!

* * *

Д.Андреев

В Третьяковской галерее
Смолкли войны. Смирились чувства.
Смерч восстаний и гнева сник.
И встает в небесах искусства
Чистой радугой - их двойник.

Киев, Суздаль, Орда Батыя -
Все громады былых веков,
В грани образов отлитые,
Обретают последний кров.

От наносов, от праха буден
Мастерством освобождены,
Они - вечны, и правосуден
В них сказавшийся дух страны.

Вижу царственные закаты
И бурьян на простой меже,
Грубость рубищ и блеск булата,
Русь в молитвах и в мятеже;

Разверзаясь слепящей ширью,
Льется Волга и плещет Дон,
И гудит над глухой Сибирью
Звон церквей - и кандальный звон.

И взирают в лицо мне лики
Полководцев, творцов, вождей,
Так правдивы и так велики,
Как лишь в ясном кругу идей.

То - не оттиски жизни сняты.
То - ее глубочайший клад;
Благостынею духа святы
Стены этих простых палат.

Прав ли древний Закон, не прав ли,
Но властительней, чем Закон,
Тайновидческий путь, что явлен
На левкасах седых икон:

В шифрах скошенной перспективы
Брезжит опыт высоких душ,
Созерцавших иные нивы -
Даль нездешних морей и суш.

Будто льется в просветы окон
Вечный, властный, крылатый зов...
Будто мчишься, летишь конь-о-конь
Вдаль, с посланцем иных миров.

* * *


Алексей Марков

МАДОННА СИКСТИНСКАЯ


Я часами глядел на мадонну,
Что бессмертье дала Рафаэлю,
На глаза... Не от них ли, бездонных,
Даже черные души светлели.
Не сводил с нее взгляда, покуда
Дымку облак накинув на плечи,
Как пригрезившееся мне чудо,
Не шагнула мадонна навстречу.
Не безгрешная та, не богиня,
О которой земные не судят,
Просто мать. И спросила о сыне,
Ею отданном людям.
Я не скрыл, все, как есть я ответил; —
К диким скалам его приковали,
Но огонь, нам подаренный, светит,
Прорезая полночные дали.
О, смешные, наивные твари,
Уводящие нас на расправу,
Смерть такая бессмертие дарит
И мы молоды вечно по праву.
Я не знаю чудес воскресенья,
Но я вашего сына увидел,
Доказавшего землевращенье,
На костре. И оттуда он выйдет.
Через строй проведут его палочный.
Чтобы белое черным казалось,
Непохожий на многих, загадочный,
Только бабью он вызовет жалость.
И лишат его имени, чтобы
Не узнали, что это — тот самый,
Ясноглазый и крутолобый,
Словно из рафаэлевской рамы,
Будет номер носить многозначный
На матрацной тужурке в полоску.
Поведут его полночью алчной,
Не дадут докурить папироску.
И оттуда он выйдет, бессмертен!
Только кровь запылает в рябинах...
Благодарны вам люди, поверьте,
Преклоняют колени за сына.

* * *


Николай Гумилев

Персей. Скульптура Кановы


Его издавна любят музы,
Он юный, светлый, он герой,
Он поднял голову Медузы
Стальной, стремительной рукой.

И не увидит он, конечно,
Он, в чьей душе всегда гроза,
Как хороши, как человечны
Когда-то страшные глаза,

Черты измученного болью,
Теперь прекрасного лица…
— Мальчишескому своеволью
Нет ни преграды, ни конца.

Вон ждет нагая Андромеда,
Пред ней свивается дракон,
Туда, туда, за ним победа
Летит, крылатая, как он.

* * *


Виктор Соснора

«МУЛЕН-РУЖ»


(рецензия на кинофильм)

Отрецензировать фильм — ответственность. Риск реализма.
Не по плечу. Я не скромничаю: попытка. Итак:

Анри Тулуз-Лотрек был граф. Единственный при жизни.
Рожден кузеном и кузиной. Во дворце.
Но пал на лестнице. Но не поранил ножки,
но ножки мальчика не подросли.

Был папа благороден. Благо, в роде
все были крестоносцы и Тулуз.
Знал папа гены. Папа бросил маму,
чтобы второй ребенок с ножками — не смог.

Ах, что ж Анри? Что оставалось делать
графенку-инвалиду, — рисовать!

Стал рисовать. Его не полюбила
графиня-переросток ДДТ.
И он решился (о твоя отвага!)
стать гением, то есть — самим собой.
Вот что сказал он: — Труд — большое счастье.
О правда!.. Он отправился в Париж.

Он взял лишь миллион. Дворец (великодушье!) он оставил.
Он папу с мамой не нарисовал в веках.
Стал жить сам по себе. Один. В мансарде
со севрской ванной, — в общем, в нищете.
Вот что еще. Деталь, но любопытна:
он пил коньяк из трости в Опера.

А также ежедневно пил коньяк же
из хрусталя в Мулен и рисовал на скатертях.

Что рисовал? Реальность ресторанов,
жокеев на лошадках, гетерисс,
Уайльда с бриллиантом-брошью... вывод:
таких же обездоленных, как он.
Любил людей. Его — лишь полицейский.

Сержант, естественно, — кто ж
скатерти бессмертные еще ценил?
Кормил коньяк. Давал всем фрукты, франки.
Никто не понял, — лишь король холсты купил.

Пришла любовь. Пришла, как все — из тюрем.

Вот так: не проститутка, а любовь.
На улице... с сержантом... спас... Но ножки!.. —
его не полюбила Роз-Мари!
Он подарил чулок — но отвернулась.
Он пил коньяк — она не снизошла.
Бедняжка-бляшка в занавеску завернулась
и к сутенеру-педерасту от гения ушла.

Что говорить — с годами стал он гениален.
Умножился и ум его от мук.
Всё знаем, по себе! ну кто не станет гений
с годами, если пьет один коньяк?
Ты, творчество! Ты с ним случалось тоже:
не раз не два не три, — о вдохновенья ночь!

Он кисть кусал! в очках коньячных звезды!
и развивая свой талант — и рисовал!
Пришла любовь. Теперь уже с любовью.
Честна и манекенщица, как встарь.
Она одна не завтракала с детства,
чтоб у Анри хоть что-то живописное купить.
Но тут уж — он! (Ах ножки, эти ножки!)

Любил, но пасть в объятья не посмел.
Знал — обоюдно. Все же вышла замуж,
хотя про Афродиту ей все объяснил, как есть.

Разволновался. Или — крах иллюзий.
Стал пить коньяк, но как не пил никто.
Горячка. Обязательность больницы.

Но отказался... ну и умер уж.
Охотник-папа, мама-католичка
пришли к одру (ведь смерть — не смех, увы!).
— Прости, Анри, ведь ты дорисовался
до Лувра и при жизни как никто!

P.S.
Фильм объяснил весь драматизм судьбы художника Анри

Тулуз-Лотрека:
жил гений, хоть изгой, но с мозгом и чудесный человек.
Теперь таких уж нет. Я их искал. Я обошел все рестораны века.
Я пил коньяк. Что я! Я весь в слезах. Я весь киваю: вот ведь
век!

P.P.S.
Мулен — мельница. Руж — красная.

(француз.)


* * *


А.Ширяевец

"После побоища". Васнецовское


Он упал на цветы полевые
С половецкой стрелою в груди,
Смотрят в небо глаза неживые...
— Мать! Любимого сына не жди!

Не одна Ярославна заплачет!
Пьет Каяла багряную муть —
Захлебнулась!.. а птицы маячат
Жадным клювом бойцов полоснуть...

Озарила поля роковые
Кровяная луна с высоты,
Заглянула в глаза неживые,
На шеломы, колчаны, щиты...

— Спите с миром! Отважно вы сгибли!
Кудри-шелк ветер тронул слегка...
Сына мать не дождется в Путивле,
Молодица — милого дружка...

                                         
* * *

Семичев Евгений Николаевич

СУРИКОВ

…А Суриков с детства не плакал.
Порой выбивался из сил.
Приученный к уличным дракам,
Он молча обиды сносил.

В душе его ангелы пели.
Прозрачно искрясь, на листы
Ложились его акварели,
Как детские слёзы чисты.

Когда он гостил на Тоболе,
Весна на Тоболе цвела.
Она целый город в подоле
Ему под окно принесла.

Василий Иванович замер.
Тобольский сквозной небосклон
Был весь переполнен слезами,
Что в детстве не выплакал он.

На красной имперской порфире
Рассветной воды Иртыша
Сюжет – «Покоренье Сибири…»
Его угадала душа.

И стали Ермак со дружиной,
На смертный идущие бой,
Не просто известной картиной,
А русской великой судьбой.

Не зря по тобольскому устью
Юродивый шибко кричал:
«Господь наш с московскою Русью
Навечно Сибирь обвенчал!»

…А Суриков сердцем услышал
Тобольских небес благодать,
Когда он на улицу вышел
Народные лица писать.

Ему, как желанный гостинец,
Подаренный вьюжной судьбой,
Крылатый тобольский детинец
Играл на трубе золотой.

…А Суриков шёл в полумраке
Встречать соловьиный рассвет.
Всей здешней округи собаки
Ему посылали привет.

Склоняясь, трава целовала
Его дорогой сапожок.
Берёзка его зазывала
К себе на привольный лужок.

…А Суриков, знатный художник,
Кремлёвские прясла писал.
И дикий седой подорожник
Пред ним от восторга плясал.


И красные девки в Тобольске,
Хитро сдвинув домиком бровь,
Ему предлагали по-свойски
Сердечность свою и любовь.

…Об этом в сибирской столице
Звенит соловьиная трель.
И в местном музее хранится
С Тобольским Кремлём акварель.

* * *


Лаура Цаголова

Письмо Винсенту Ван Гогу в май 1889 года


(больница для душевнобольных в Сен-Реми)…

Мой ангел буйнокрылый,
мой брат по сокрушенью!
Нас одолели силой
творцы умалишенья:
вдавили в перекрестье
обманного покоя.
А то, что мы не вместе
опущены в земное –
всего лишь промежуток,
игра в лото на даты.
Столетие из суток
отъявленного ада, –
всего лишь опечатка
в одной из наших судеб.
Мне тоже здесь не сладко:
меня пугают люди.
Я в них не вижу красок, –
одно кровосмешенье.
Со сменою повязок
проходит искушенье.
И хочется подначить
Дарителю отсрочек,
прожив себя иначе.
Пока…
разборчив…
почерк…

* * *


Аля Воронкова


Анна и Модильяни

Чёрною ночью по белому утру -
в линии страсти изгиб Камасутры;
над сладкозвучием юного стана
имя витает заморское "Анна".
В милой горбинке татарское эхо,
плач мелодичен и кажется смехом,
и под рукой ("...утомилась? Встряхни!")
дремлют её роковые стихи.
В чёрных и белых - неосторожных -
линиях всю её любит художник,
а от любви - перетянутой струнки -
имя осталось и двадцать рисунков.
Губы родные в знакомой помаде
горько шепнули: "Спасибо, Амади..."
Бодро кивнул ей, но дрогнула странно
с кистью рука: "До свидания, Анна..."
Ангел и бес поделили пространство
"после" и "до" беспробудного пьянства!
Только не-вовремя в имени Жанна
(ТОЙ, что потом!) ему слышалось "Анна".
*
Как же ты пр'одал по пьяни
Анну* свою, Модильяни?

*сильно нуждаясь в средствах, им было продано несколько рисунков с изображением А. Ахматовой.

* * *


Аля Воронкова


Марина Мнишек

/К.П. Степанов "М.Мнишек перед постригом в монахини"/

навеяно "Баллада о Марине Мнишек",
Яков Рабинер,
http://www.stihi.ru/2009/09/21/6693

1
…И лишь заплачет по тебе осина тихо,
Царица, девочка, красавица, франтиха,
Прося прощения за чёрный каземат
И трехэтажный сочный русский мат!
В руках судьбы ты куколка нехитрая,
Жена (второго, первого?) Лжедмитрия.

2
Всего-то семидневная царица,
А как Москва нерусскую боится!
Твой стражник с интересом наблюдает,
Как тень решётки страшно разбивает
На части твоё милое лицо,
Целованное русским подлецом.

3
Оплачь и помяни листвой, осина,
Повешенного маленького сына…
И помоги ей, Бог, легко и просто
Забыть про Гродно и Медвежий Остров.
Не пить, не есть, а только - очи в небо!
Дожить до почек на тюремной вербе,
Куда так скоро рухнут соловьи.
Ей двадцать семь не праздновать свои…
Ну, вот и всё! Бездарно отпарила
Красавица, безбожница Марина.

4
Ты вся из гнева, cборищ, укоризн,
Москва!
Москва,
Но что ты без Марин?

* * *


Аля Воронкова


Нефертити

«Описывать бесцельно – смотреть»
Людвиг Борхардт

Песчаник, скажете?
Но губы,
как будто только вопрошали
о чём-то.
Благовоний клубы
ваятелю не помешали:
в губах приметил осторожность
и склонность к лёгкой истерии,
восторженность и непреложность
своей единственности в мире.
Песчаник, скажете?
Но шея,
обласканная амулетом,
прекрасна так, что он, немея,
шепнул: "мираж...", играя светом.
Песчаник, скажете?
Но влага,
расплавившая тушь окрая
спокойных глаз, уже не благо -
всего лишь гнев на имя Кайя*!
Песчаник, скажете?
Но вечность,
воруя у слепого тлена
щеки пленительную млечность**,
пред нею встала на колено...
Песчаник? Да!
Но, посмотрите ,
как мощен вызов (нет, не нам!)
лица прекрасной Нефертити
обезображенным векам!

*вторая жена фараона Эхнатона;
**Нефертити была белокожа

* * *


Аля Воронкова


Слеза о Марии


(позволю пояснение к иллюстрации:
"Пьета" Микеланджело, где
Мария изображена ровесницей сына.
Так скульптор увековечил образ
своей возлюбленной Контечиты,
умершей очень молодой.
Единственная работа Микеланджело,
где на перевязи одеяния Марии он
высек своё имя)

На лице этом юном и светлом
всех красавиц земных благодать,
и пока что целуется с ветром
непокорная мягкая прядь...
Ей не плакалось и не рыдалось,
но в родильном бреду неспроста
померещились Солнце и Хаос
за минуту до крика Христа.

(33 года спустя)

На лице этом, воле покорном,
от потерь неутешных следы,
как судьба не бывает повторной,
не бывает повторной беды...
Ей не плакалось и не рыдалось,
но, целуя подножье креста,
померещились Солнце и Хаос
за минуту до смерти Христа.
.............................
За окладами пышных декоров,
зацелованных нами в церквах,
только боль...и ни капли укора
в этих чистых иконных глазах. 

         * * *                  

Аля Воронкова

Барыня


/В.Д. Поленов «Бабушкин сад», 1878г./

В саду варенье варят из черешни,
Сверкает круглолицый самовар,
Под окриком, порядком надоевшим,
Служанка студит барыне отвар…
Над медными горячими тазами
Бесстрашно вьются осы и шмели.
Пёс смотрит соловелыми* глазами,
Как голуби купаются в пыли…
На месте роз, безвременно отцветших,
Пробился к свету рослый Иван-чай.
Жара стоит, и только сумасшедший
Способен пригласить гостей на чай…
Но ей, живущей в доме с мезонином,
Похожим на заброшенный музей,
Морозно под широким палантином,
Подаренным последним из друзей…
Ей где-то сто, а может быть и больше
(не каждого так долго ждёт Господь!),
В чепце и в блузе с адулярной** брошью,
Пытается свой кашель побороть…
Все дни и ночи в окнах кабинета
Горит перед Владимирской свеча,
А ей опять рассматривать портреты
До первого рассветного луча…
На них - в простых и золотых овалах -
Остались совершенными черты
Всех тех, кого любила, целовала
И провожала в недра темноты.
…Теперь с ней рядом милое созданье -
Нельзя в такие годы одному!
Но только дом живёт её дыханьем
И верен ей, как и она – ему.
...Опять лакей с кухаркой точат лясы,
Хотя сегодня дел невпроворот.
…Её все реже тянет прогуляться
По сыпанке*** от дома до ворот.

*осоловелые
**редкая разновидность лунного камня
***дорожка, посыпанная песком.


* * *


Грит

(Ян Вермеер. Девушка с жемчужной сережкой)

Из старой шторы синяя повязка -
фрагментом неба над снегами лба.
Предательски стянули горло связки,
когда он понял – перед ним судьба
на грубом стуле, в фартуке несвежем,
на пальцах неотмытая сурьма.
Качается, переливаясь снежно
и маятником крошечным, серьга.
Два лепестка, обёрнутые влагой
дыхания – «смотри» без «осязать»!
А ветер на окне шуршит бумагой
и оживляет слово «наказать».
В три четверти лицо. Ложатся тени
согласно всем законам на места
свои. Но радостью растений
несорванных живут её уста.
Далёкая от душного жеманства,
уже простила, глупая, пинок!
Души её простое постоянство
свернулось собачонкою у ног
большой любви… без права эпилога.
Но океан в речные берега
не заключить… И, восхищая Бога,
качается жемчужная серьга
под шёлковой повязкой. И не жалко,
что девушка не ведает одно -
она навек останется служанкой,
а мировым шедевром - полотно:
.......................................
сама любовь без наносного глянца
за подписью великого голландца…
......................................
…Не сбережёт, продаст от бедноты
серёжки небывалой красоты…


* * *Аля Воронкова 

Девушка с письмом 

/Ян Вермеер Дельфтский 
«Девушка с письмом у открытого окна» (1650-1660гг.)/ 

В угоду нравам стянута корсетом.
Смягчает эту строгость воротник.
В игру теней с неутомимым светом
попал слегка напудренный парик.
Всех украшений – тонкая цепочка
с жемчужно-обтекаемым зерном.
Как бабочку булавка - держит строчка
глаза её на слове озорном.
Кто пишет ей? О чём? Никто не знает.
Бумага поизмята и проста,
но всё никак письмо не дочитает
вермеерская девушка с холста.
Пусть муть стекла обкрадывает утро,
как плющ тяжёлый, штапики обвив,
сочится свет из брызг и перламутра,
а девушка читает о любви.
Чеканный профиль в ракурсе камеи,
и на губах вкус жизни не окис.
И, вряд ли, старость сжалится над нею,
но юною залюбовалась кисть.
Уходит луч за длинную гардину,
чуть поиграв кудряшками на лбу.
…Она письмо прочла наполовину,
а мы невольно… всю её судьбу. 


* * *

Алиса Знакомая 

Девушка с жемчужной сережкой -Ян Вермеер Делфтский


Я вижу взгляд, пугливо-дерзкий взгляд
и белый жемчуг, и тюрбан из шелка,
и озорство вчерашнего ребенка,
и женских губ карминно-теплый яд,
и холод стен, что света лишены,
и яркий луч, играющий на коже,
и долгий день, что был когда-то прожит,
и тишину... и тайну тишины...
А за квадратом старого холста,
за деревянным сном тяжелой рамы
мелькают лица – живы и румяны,
мелькают залы, страны, времена...

Я вижу сад, цветущий белым сад,
зовущий жить, встречающий рассветом...
Забудь, красавица, забудь об этом,
храня один, слегка усталый, взгляд...


* * *


Ганя

Аля Воронкова


/картина Н.П. Богданова-Бельского "Виртуоз", 1912-1913 гг./

"За берёзовым лесом пасека.
Маем мается соловей!
…Посиди ещё хоть полчасика
В окруженье своих друзей.

Самый старший, видать, удаленький, -
На пикколо* бренчать знаток!
…Как идёт тебе этот аленький,
Весь в цветах голубых платок.

Ты позируешь мне прилежно,
Вся в лучах с головы до ног!
…Не могу я вот так же нежно
Приобнять тебя, мой дружок.

Скоро мамка твоя от выгона,
Осерчав, позовёт домой,
Ведь на мне вина неизбывная
Перед нею и пред тобой..."

А картина найдёт признание
И украсит собой дворец**,
Только вряд ли узнаешь, Ганя*** ,
Что писал её твой отец.

*разновидность балалайки
**Государственный музей искусств Грузии
***производное от имени Агафья (Агафья Ниловна Иванова, предположительно внебрачная дочь художника) 


* * *

Два мгновенья

/К.А. Коровин "Бумажные фонари", 1896 г., модель - Анна Фидлер, хористка мамонтовского театра, ставшая впоследствии женой художника/

До встречи с Аней два мгновенья:
Открыть калитку и закрыть…
Она, во власти нетерпенья,
Фонарик вешает на нить.
Огонь кусается немножко,
Но освещает всё вокруг:
Веранду, столик-колченожку,
Коробку спичек, жесты рук,
Чепец с алеющею лентой,
Пурпурной кофточки пятно…
Он сделал этот день легендой
И незабвенным полотно…
Поток речей медово-вязок,
Полуобъятья у дверей,
А чувство просит ярких красок
И самых ярких фонарей!
Ещё к невесте не прохладен,
Застыл с гитарою у ног.
…Так далеко до встречи с Надей*
И горьких слов: «Я одинок!»

*Надежда Комаровская, актриса, невенчанная жена до его трагически-невозвратного отъезда из России в 1923 году. Будучи не в состоянии уйти от жены, виня себя в смерти первенца и несчастной судьбе второго сына, решился на разрыв с единственной большой любовью своей жизни.

* * *


Аля Воронкова 

Жаль...

/В.Борисов-Мусатов "Осенний мотив", 1899г./

Дождь нам выказал, явно, угрозу,
Но его не вспугнуть соловьём!
…Жаль, что ты не приладила розу
На муаровом платье своём…

Так бесшумно срываются листья
В свой единственный в жизни полёт!
…Жаль, сегодня все горькие мысли
Горше, чем кориандровый мёд…

Столько света в кустах краснотала,
Но сентябрь на тепло очень скуп!
…Жаль, что ты мне уйти приказала,
Словно не был я избран и люб…

День спешит за шпалеры и арки,
Где-то плачет лесной козодой!
…Жаль, что в этом сентябрьском парке
Я навеки прощаюсь с тобой…

* * *



Железка

/Савицкий К.А. "Ремонтные работы на железной дороге", 1874/

За недальним перелеском
Вьётся лентою река.
Столько солнца, столько блеска,
Будто соткан на века
Этот день в начале лета
Под жужжанье нудных мух.
…Из деревни* ни привета,
Ни оказий, только слух:
Что слегла уже маманя,
А отца давно снесли
(ещё в первых числах мая)
До погостовой земли.
Не мани к себе от койки
Телом ласковым, река:
Здесь работают от зорьки
До кровавого плевка.
Здесь не ведают о счастье,
Лишь дают за миску щей
Добровольное согласье -
Гнуть хребет на богачей.
…Через год близ перелеска
(может, раньше - до весны)
Будет пущена «железка»
От Козловой** до Москвы.
…Капли пота - на щебёнку,
Силы скрытые - в рывок!
«Мне бы плуг и лошадёнку,
Да земли какой*** кусок…».
Но полна камнями тачка,
(сорок пятая за день!),
Липкой грязью лоб запачкан,
И шапчонка набекрень…

*в поисках любой работы безземельные крестьяне того времени (отмена крепостного права) уезжали в города;
**станция Козлова Засека (близ этой станции Московско-Курской ЖД писал этюды к картине художник);
***какой-никакой


* * *


Жили-были...
/картина И. Левитана «У омута», 1892 г./

Жили-были (да не сказка ныне скажется,
не всегда хорошим лесом всходят саженцы!)
грозный мельник со своей дочуркой славною,
что была - по вере русской - православною...
На пруды, где ждут дары вирухи-омуты,
выходили два окна уютной комнаты,
где Наташа обитала вместе с куклами
и дружила только с книгами
и скуками.
...На отшибе день и ночь молола мельница,
но на счастье даже проклятый надеется…
Вот и выпало испить по полной чаше
счастья этого
конюшему с Наташей…
А чем кончилось?
Вестимо, не венчаньем,
а всего лишь непосильным наказаньем.
Как прошлась по ним, губя, отцова милость:
он – в солдатах,
а Наташа утопилась…
…Ничего от тех времён здесь не осталось,
только чёрная вода (бес'ова радость!),
три бревна, тропинка в лес, сухой и мрачный.
…У русалки на руках сынок внебрачный,
косы травами зелёными прикрашены,
а глаза всё те же, светлые, Наташины…
Ждёт, внимая заколдованному шёпоту,
но кому нужда
идти к глухому омуту,
разве только вот художнику заезжему.
Он уедет.
Всё останется по-прежнему.

* * *

Аля Воронкова 

Ван Гог. Звёздная ночь


Не быть, как все, и задыхаться в мире,
Когда другим достаточно глотка;
Жить под горой, мечтая о Памире,
Не плакать... за отсутствием платка.
Пусть боль по шляпки забивала гвозди
(был в памяти немыслимый провал!),
Когда хапуги отрывали звёзды,
То он другие звёзды рисовал…
Чтоб мир не канул в Чёрную дыру,
Ругая сам себя: «Ну, не юродь!
Я красок на мазок не наберу…»,
Он клал на холст свою живую кровь.
И уходили в мир его цветы,
Спирали цвета горького индиго!
Но как он мог отпить от красоты,
Не передаст ни винодел, ни книга…
............................
Ведь сотни солнц ночных и лун дневных
Дорог наобещали не прямых…
…Висит сама, и ей не нужен скотч,
Из крупных звёзд вангоговская ночь...

* * *

Черный квадрат



В проёме чёрного окна
Ещё не видно полотна,
Прибитого гвоздём на стену;
Не ясен замысел пока,
Но чертит твёрдая рука
Углы овалам на замену.

Витиеватый прошлый век
Спешит исправить человек,
Простые истины открывший, -
В квадрате чёрного окна
Его захватит новизна,
Его утопит глубина,
И пустота оглУшит тишью.

* * *

Питер Брейгель. Дивертисмент



Деревьев купола
печаль роняют с позолоты
и птицей на ладонь.
Всё как у Брейгеля,
идут с охоты,а может
на охоту...
Тогда печальнее вдвойне,
прольётся кровь по их вине
на скатерть горизонта.
Два ворона картинно вдруг замрут,
увидев совершенно красный пруд.

* * *

Линия Пикассо


Впивается линия в тело,
Она же и строит его,
Она сокровенно запела
Мелодию первых богов.

И ты уже в плоскости мифа,
И взглядом целуешь модель,
И фавна певучая рифма
Ложится штрихом на постель.

В ней запахи плоти и крови,
Любви созерцательной плен.
Задремлют мохнатые брови
На пышных вершинах колен.

Границы живительной тайны,
Что линия та обвела,
Касаясь округлого стана,
Забыли отныне слова.

Кентавра лохматая шея,
Стихия зрачков и рогов,
А Муза опять хорошеет,
Не помня друзей и врагов.

Рождаясь как суть - лаконично,
Она безупречна во всём...
Да, линия - это первично
Где маятник невесом.

И если на шею кентавра
Накину тугое лассо –
Не бейте ни в бровь, ни в литавры –
Вините во всём Пикассо.

     *  *  *                                                                         

   
Аля Воронкова

Impression

/Ю.П. Анненков «Венеция»/

Из счастья, мифа, перламутра
Зависло над лагуной утро,
И рыбки цвета кока-колы
Клюют привычно дно гондолы…
Ах, как легко сбегают краски
С кистей… И вот - в небесной ряске
Блеснули звёзды напоследок
Средь улетающих тарелок…
На город, светлый от восторга,
Вода свой синий тон исторгла.
И новым чувством дышат бронхи,
От старых чувств оставив крохи.
…И никуда уже не деться
От слова этого – Венеция!

*impression - впечатление (фр.)
     *  *  *
Аля Воронкова

Инфанта

навеяно портретом Дж.Э.Миллеса
"Воспоминание о Веласкесе"

На пухлом личике улыбка,
бант сколот брошью на бочке,
и виноградная улитка
в твоём зажата кулачке.
Рыжеет след от апельсина
повыше бантиковых губ…
Пока ребёнок – ты красива,
и мир с тобой ещё не груб…
И нет следов на щёчке алой
иных, чем поцелуй щенка,
что потрошит с рычаньем вялым
остатки пышного венка
у башмачков твоих, инфанта.
Переминаешься, мала
стоять, не приминая канта,
у родословного ствола,
где все страдания твои,
все завоёванные царства
в пока что дремлющей кров'и,
зачатой злобой от коварства.
И семилетнюю тебя
рисует кисть моя в угоду
смотринам завтрашнего дня…
(ты будешь отдана уроду
отцом своим за клок земли!)
Ну, а пока… почти смеёшься.
В порту готовят корабли -
ты уплывёшь и не вернёшься.
............................
На полках (экий бардачок!)
живут мои химеры -
палитры, кисти и смычок,
багет, куски фанеры…
и твой атласный башмачок
наивного размера. 

     *  *  *

Аля Воронкова

Кавалер


/П. А. Федотов «Свежий кавалер», 1846/

Посмотри на эту свалку из вещей, котов, собак…
Пили–ели здесь за орден, да устроили кабак.
Сам герой в халате драном, в папильотках и босой
Корчит рожи. Пахнет квасом и дешёвой колбасой.
Станислав* приколот прочно к отвороту – напоказ! -
И с него, собой любуясь, кавалер не сводит глаз.
Покурить бы, но чёрчварден** переломан пополам,
И попить бы, но (опять же!) стал осколками стакан.
Ждут на службе, только сборы кавалеру не важны.
Что за служба - до обеда протирать свои штаны,
А потом, отведав почек с кальвадосом, улизнуть,
И к таким же выпивохам, как и сам, направить путь…
Принесла ему кухарка - все в заплатах - сапоги,
Только он, как видно, нынче встал опять не с той ноги -
Закричал, и стул качнулся под испуганным котом,
Но ленивая собака лишь всхрапнула под столом.
…А за грязною гардиной бушевал февральский норд,
И просился стать картиной этот пошлый натюрморт.

*орден св. Станислава - самый младший по старшинству в иерархии гос.наград, главным образом для отличия чиновников;
**(чёрч) трубка с очень длинным мундштуком – от 20 см и более.
     *  *  *

Аля Воронкова 

На выставке

/картина Архипа Куинджи «Степь. Нива» 1875 г./

Порывистый ветер играется с рожью,
Степная мышовка нырнула в ковыль…
Спасаясь от луня, с привычною дрожью
Зайчишка забился в дорожную пыль.
Бредёт в никуда молодая крестьянка,
О длинный рукав вытирая слезу -
Быть может, вдова, а, быть может, беглянка,
Простые пожитки держа навесу…
А солнце почти укатилось за крышу
Далёкого дома среди ковылей.
…Так славно, что я увидала афишу
И очередь в наш допотопный музей…

Пусть в зале огромном жара и парилка -
Я перед Куинджи невольно застыну:
Всего лишь две птицы.
Крестьянка.
Развилка.
А мама... любила вот эту картину. 

     *  *  *

Аля Воронкова 

Непроизнесённое вслух


/фото 1916 г. и портрет С.В. Олсуфьевой, 1910 г., В.Серов/

…Я не тороплю Вас, накиньте на плечи
Озябшие
Тёплую чёрную шаль…
Я в жизни, конечно, не очень застенчив,
Но как-то робею пред Вами, а жаль…
И жаль, что рук'и, драгоценно-прекрасной,
Не губы коснутся мои - только кисть,
Но Вы на сей счёт не тревожьтесь напрасно,
Графиня, не мне посвятившая жизнь…
У окон прохладно, пройдите к камину,
И можно совсем не смотреть на меня…
О, как Вы божественно держите спину,
Хозяйка, в течение длинного дня.
Любуюсь я Вами: ещё молодая,
С почти некрасивым, но милым лицом.
…Горит день и ночь, как звезда золотая,
Лампадка латунная перед творцом.
Но грянет беда, и падут в одночасье
Столпы мировые. Исчезнет Ваш след
И мой, но кому-то другому, по счастью,
Удастся спасти этот самый портрет,
Где Вы в утомлённой и собранной позе
Глядите влюблённо и кротко на мир,
Мой ангел, воспетый в сонетах и в прозе,
Эпохи убитой последний кумир…
Любовь и достоинство выйдут из моды,
И «ять» с «благородием» канут из фраз.
…За все предстоящие лютые годы
Погрейтесь, графиня, хотя бы сейчас.
     *  *  *

Аля Воронкова

Неизвестная


На тоненькой шее - лента бархотки,
прелестные плечи ушли в кружева,
шлейф белого платья стесняет походку,
и в сложной прическе её голова.
Из этого облака кружев и блеска
спускается тёплым туманом печаль
от глаз очень юной богатой невесты,
смотрящей в (одну ей доступную!) даль...
Что видит она? Жизнь свою или чью-то?
В зелёных глазах предрассветье и ночь,
и так хороша, но грустит почему-то..,
и глупый порыв - подойти и помочь!
Мы друг против друга... Напрасно глаза
скользят по подрамнику в поисках имени...
Меж нами табличка со словом "нельзя"...
Она - акварель
в музее Тропинина.
     *  *  *

Аля Воронкова

Осень Левитана

/картина «Золотая осень»/

Был зябкий день. И дождик шёл,
но вместо красок подходящих,
он воздух выдавил на шёлк,
и кинул листьев настоящих!
Что тюбики? Поймал ветра,
сбежавший в поле перелесок,
вдоль обнажённого бедра
речушки проложил в довесок
тропинку (поле не топтать!) –
иди себе до горизонта,
где зябкий день, и дождь опять
печалит памятью о ком-то…
Часть вечно брошенной глуши
покрыл не золотою краской,
а золотом своей души,
чудной, напористой и страстной!
…В чужой пресыщенной стране,
где поклоняются фонтанам,
молитвой мнится осень мне,
написанная Левитаном. 

     *  *  *

Аля Воронкова

Пора бы...

/картина И. С. Остроухова "Ранняя весна", 1891/

На солнцепёке лужи-лужи.
Слегка подтаяла земля…
Отходят от последней стужи
В намокших шапках тополя.

Берёзы крепко уцепились
За землю… Солнечный денёк!
Опасный запах лесопилен
От них пока ещё далёк.

А где-то в месиве небесном
Уже летят, не зная сна,
Грачи к неласковым подлескам,
Но их зовёт, зовёт весна!

Всё в предвкушении свободы –
И лес, и поле, и овраг,
Но снег, как соченье* для сдобы,
Набух и не уйдёт никак.

Весне пора бы улыбнуться -
В том перелеске, у межи,
Готовы бабочки проснуться
И беспокойные ежи.
*тесто
     *  *  *

Аля Воронкова

Письмо к Москве


/В.Кандинский «Москва. Красная Площадь», 1916 г./

«Ах, Москва моя - колоссальная
Беспорядица и сумбурщица,
Белокаменная, сусальная
И нагая моя натурщица…
За Кутафьевой сразу улицу
Намазюкаю без излишества!
Я люблю тебя, как мне любится,
И пишу тебя, как мне пишется…
Извини, но уже Германия
Стала родиной многодневною.
Ты заразою красной ранена
И не станешь опять царевною…
Но дурман по тебе куражится
И царапает душу лапами!
Почему же народу кажется,
Что ребёнком холсты заляпаны?
Я люблю тебя, как мне видится,
И пишу тебя, как покажется!!!
…Нам с тобой никогда не свидеться
И уже не взрастить ни саженца.
*
Так дыши же, веков творение,
До последних своих кондиций!
…Кисть макаю не в настроение,
А в любовь к тебе…»

В. Кандинский

     *  *  *

Аля Воронкова

Письмо к жене


/М. Врубель
«Жемчужина», одна из последних работ-завещаний;
портрет Н. Забелы-Врубель/

«Посмотри на колыбель – почивала в ней жемчужина.
Помнит круглое дитя перламутровое кружево.
Большеглазые мальки, любопытные донельзя,
Рассказали ей взахлёб, как расстался с глазом Нельсон,
и про леди Гамильтон,
и про всё и всех на свете…
Посмотри, моя Надин, ходит-бродит по планете
мальчик с шарфиком*, похож
он… на Саввушку**, а впрочем,
тот из будущих времён, а каких, не помню точно…
Есть в ракушке этой свет, поднеси её поближе.
Здесь и купол Джиминьяно***
и окрестности Парижа,
звёзды в небе!
Ишь, в кораллы на ночь втиснулась звезда,
а у двух русалок мокрых… как всегда… твои глаза****.
Посмотри, как вдаль уходят
Иисус,
Пилат,
собака…
Я, когда их всех увидел, то светло и долго плакал.
А вот здесь, где путь закручен
навсегда спиралью млечной,
спит наш маленький сынишка мирно, сказочно и вечно...
*
Жаль, покинула вчера колыбель свою жемчужина.
Береги себя, Надин!
Мне писали - ты простужена*****...»

*Маленький принц, А.Экзюпери;
**сын художника, не доживший до двух лет:
***собор в Италии;
****все персонажи его картин с неповторимыми глазами Надежды Забелы;
*****Надежда потеряла голос после смерти сына.

* * *

Аля Воронкова 

Праздник


/картина Н.А.Ярошенко «На качелях», 1888г./

1

Ах, качели, то к земле вы, то опять до небушка…
Назовёт сегодня Глаша ухажёра Глебушкой.
Праздник.
Ноги не в лаптях, в плисовых сапожках,
Русый волос заплутал в маминых серёжках.
Юбки белые вспорхнут, им вослед - сердечко.
…Ей чуть-чуть на пальце жмёт глебово колечко.
А вокруг веселье, смех, торг и плач медведей,
И полным-полно внизу люда и соседей.
То церквушка проплывёт, то луга зелёные...
То и дело в рот летят семечки солёные.
А казак за локоток, нет да нет, а тронет.
Да недолго восседать Глашеньке на троне:
Завтра утром ей идти к барам в услуженье
И сносить, в который раз, молча униженье.
А ему – «ать-два, ать-два» целую неделю,
Чтобы снова заслужить три часа безделья,
Но каких – с зазнобой вновь улететь на небо!
Ах, любовь, зачем всему доверяешь слепо?

2

До войны совсем чуток - пара-тройка месяцев,
А пока что бог войны в подземелье бесится!
Где-то немцы в этот час обнимают немочек,
Ну, а здесь… слетает с губ шелуха от семечек…

* * *

Аля Воронкова

Поцелуй


Франческо Айец "Поцелуй"
/1859г., Милан, Пинакотека Брера/

1
Лица не видно, но оно прелестно:
над дорогим лицом склоняют так
своё лицо…
Банально, если честно,
да и художник истинный мастак -
таких полотен написал немало:
за эти «сценки» платят без торгов…
Но, если б... по-другому... обнимала
та девушка любимого,
готов
он был продать картину.
Только вот –
ладонь её
прощает на прощанье,
и жадно поцелуи ищет рот,
сдувая эфемерность обещанья
не позабыть.
Распутанный клубок!
Рука скользит по лёгким волосам;
он верит сам, что донесёт любовь
и имя девы к светлым небесам,
когда придёт черед!
Придёт черед?
Да, он убит сегодня будет ночью
наёмником.
К незнанию – вперёд,
пока землёй под крест не стала почва!

2
Храни, художник, чудо отношений,
где алое стремится к серебру!
Любовь – одно из редких подношений,
которое не ценится в миру.
Объятие огня и нега стужи
похожи на слияние двух струй...
И рок пред тем, как разорвать их души,
смягчается...и дарит поцелуй…

* * *

Аля Воронкова 

Симонетта


/фрагмент картины "Весна",
Сандро Боттичелли, 1478 год/

1
В манерах лёгкая зажатость;
ещё жива вчерашним детством,
но так прелестна угловатость
лица, что станет совершенством.

2
Через какие-то полгода
(молва, и та, не так бежит!)
всех чувств намеченных природу
сама Природа оживит.
О, век Восторга**, где кумирам
немногим больше двадцать лет!
В честь красоты её - турниры
и в честь души её - сонет!

3
Резвилось солнце в олеандрах,
менялся месяц на овал;
не видя дней, мальчишка Сандро***
свою богиню рисовал…
…Чахотка - недуг скоротечный!
Угасла… В тихой мастерской
взял в руки кисть: "… и я… не вечный,
но ты останешься Весной****,
вся в переливах настроений…
И пусть тебя не обниму:
твои прекрасные колени
в простую Вечность оберну…"
Старело солнце в олеандрах,
всё чаще в памяти провал.
Не видя дней, художник Сандро
свою богиню рисовал…

4
И пусть в веках порастерялись
ей посвящённые сонеты,
приходит в срок, не изменяясь,
Весна с глазами Симонетты.


* Симонетта Веспуччи (1453- 1476 гг.),
послужила прообразом всех женских
портретов Боттичелли;
** Эпоха Возрождения;
*** Сандро Боттичелли (1445-1510 гг.),
пережил Симонетту на 34 года, его последней
просьбой было – похоронить его рядом с ней в
церкви Оньиссанти во Флоренции. Воля его
была исполнена.
**** "Весна" – картина написана в 1477-1478 гг.

* * *

Аля Воронкова 

То ли ветер, то ли ангел...

/И. Шишкин "На севере диком", 1891г./

То ли ветер, то ли ангел обронил когда-то здесь,
Над утёсом в Мери-Хови* из земли и пыли взвесь.
Было в этой горстке щепы и семян полным полно,
Но из всех, с небес упавших, проросло всего одно…
Пить хотелось и землички не хватало для корней,
Но росток тянулся к солнцу из наваленных камней,
И однажды вольный, смелый, но снедаемый тоской,
Обернулся тонкоствольной изумрудною сосной.
… Вёсны к'оротки, но зимы зачастили на утёс.
Сжал её в объятьях грубых местный дедушка мороз.
От макушки до лапчонок - вся во власти холодов,
И не видно пальм высоких и далёких городов.
Только пропасть перед нею и колючий синий снег!
Здесь стоять ей, изумрудной, не один сосновый век,
Не познав, что значит дружба, не нажив себе врагов,
Лишь приветствуя макушкой пролетающих орлов.
… То ли ветер, то ли ангел обронил когда-то здесь…

*мыза в Финляндии, где была написана картина

    
*  *  *

Аля Воронкова

Три старца


/Н.Рерих, «Три радости», 1916г./

"Хожалый гусляр повещает поселянину о трех радостях.
Сам Святой Егорий коней пасет, сам Николай Чудотворец стада уберег,
а сам Илья Пророк рожь зажинает".
Н.Рерих о своей картине

Ах, как сладко на заре славят жавор'онки
Поле спелое, сады, дальние избёнки…
Небо медленно плывёт, полное дождями.
…Осеню себя крестом я тремя перстами!

Радость в воздухе звенит. Ох, какое лето.
Складно бабоньки поют за мостками где-то,
А вдоль речки луговой – вон как серебрится -
Ходят в шёлковой траве кони-кобылицы.

Воздух счастьем напоён, ветром и простором.
И просторен, как душа, терем за забором.
Заходите, люди, в дом с радостью и светом,
Пусть одарит вас добром и любовью лето!

...Чтоб не ведал я нужды, не познал мытарства,
Помогают мне в трудах три великих старца!
Бог и вы всегда со мной в радости и в горе,
Николай, Илья Пророк и Святой Егорий!
    
*  *  *

Аля Воронкова

Трудный разговор

/картина А. Маковского «Надоела», 1897г./

День катился, как обычно, ночевать за косогор.
Парень – девушка. И трудный между ними разговор:
«Что же ты, Егор, не смотришь больше в сторону мою…
Я красива, и на спевках лучше всех девчат пою.
По хозяйству сноровита, не лентяйка, не хмура,
И плясать с тобой готова хошь до самого утра.
А готовить как умею! Сам нахваливал стряпню…
Пожалел бы что-ли, видишь, наколола я ступню,
Да и воду от колодца до коровника таскать
Тяжело… но заставляют. Да уж, мачеха – не мать!
Поскорее бы посватал ты меня, как обещал...».
Но на все слова зазнобы парень слова не сказал -
Теребил во рту травинку, сапогом рыхлил песок,
Поправлял ладонью потной чуб, упавший на висок.
А в глазах плясали черти. Вспоминался сеновал,
Где шептал другое имя и другую целовал.
«Знаешь, Катька, надоели и попрёки… и сама
Надоела хуже редьки или чтения псалма.
Ухожу!», - пошёл полями, зацепившись за вьюнок,
А она в сердцах кромсала алый маковый венок,
Что плела для этой встречи.
...День катился на покой,
И стояли на отшибе вёдра с тёплою водой.
    
*  *  *

Аля Воронкова

Хрупкость


/по картине американского художника Дуй Гун (Duy Huynh)/

Воланы на платье оранжево–рыжи...
Пора уже в шкаф отправляться плащу.
В чулане, где спят чемоданы и лыжи,
забытые гусельки я отыщу…
Ах, птицы пролётные, хочется с вами!
И если получится страх укротить -
впервые не сном, а реальностью станет
парение тела под хрупкий мотив.
…Шальные ветра поднимают всё выше,
как шарик воздушный, качают луну.
Свободно и радостно лёгкие дышат,
а пальцы привычно ласкают струну.
Забыв о наивных, размытых годами
надеждах, не ставших опорою мне,
я просто плыву, обнимаясь с ветрами,
как в самом чудесном увиденном сне…
Поклон облакам, что сбиваются в стаю -
сокрыли меня словно белый альков.
Из гуселек тёмных на свет выпускаю
хрустальных,
как нежность моя,
мотыльков.
    
*  *  *

Аля Воронкова

Я не брошу тебя..
.

/картина Натальи Губановой «Отшельники»/

Вижу, трудно ты сносишь тяготы.
Я ж к лишеньям давно привык -
Куст подарит мне тень и ягоды,
Поцелует в уста родник.
У бродяжек судьба унылая,
Им неведома благодать.
…Отдохни, сколько нужно, милая,
До села не рукой подать…
Разделю с тобой ношу тяжкую -
Вместе легче идти вперёд.
Я бездомен, но под рубашкою
Сердце трепетное живёт.
Дай помочь тебе, птаха малая!
Ишь, сомлела на полпути,
А обувка, гляжу, худалая -
Без меня тебе не дойти
До земли, где роса медовая
И соловушек майских трель,
Где найдётся рубаха новая,
И еда для нас и постель…
Где нет бед, и слёзы горючей
И сироток таких, как ты.
…Будет дождь. Вон, какие тучи
Навели над землёй мосты.
Нам укрыться бы не мешало,
Обопрись на мой батожок.
Ну, не плачь… И не то бывало.
Я не брошу тебя, дружок.

    
*  *  *

Джоконда

Аля Воронкова


/фрагмент картины Леонардо да Винчи
"Мона Лиза" 1514-1515гг./

1
Над тёмным платьем взгляд усталый
подчеркивают светотени.
Года прошли, тебя не стало,
тебя и многих поколений.
Изящных рук покой и нега,
причёски тонкая обводка,
под кожей, что нежнее снега,
ещё в зародыше чахотка.
Простоволоса, как служанка,
вся из проблем, сует, детей,
откуда ж царская осанка,
дитя купеческих кровей?
Никто не знает! Но бессмертен
овал прелестного лица.
...Ты пятое живёшь столетье
по воле–замыслу творца.

2
Стекло - броня! Попробуй брызни
раствором… Спасена от пыли!
А вот при жизни, краткой жизни,
совсем не так тебя ценили…

    
*  *  *

к Моне Лизе...

Аля Воронкова


1.

Всё те же - взгляд и
Имя
Лиза…
Витает редкая судьба
Над головой твоей!
...Капризно-
Надменна верхняя губа,
По платью – плохоньком от пыли
Веков и прихоти кистей -
Разводы времени поплыли
Армадой древних кораблей…
Пережила пожары, войны,
Эпохи,
Тех, кого душой
Любила…
Все давно покойны
И не состарились с тобой…
В твоих глазах укор
И робость,
Кусочки сахара и льда,
И ослепительная лёгкость
Всё потерявшей навсегда…
Забыла всё!
За пять столетий
Публичной жизни отменён
Закон, где ты читала детям
Простые сказки над огнём,
Где ты желанною на ложе
Вздыхала, ангел во плоти,
И зайчик солнечный на коже
Твоей
Прокладывал пути…

2.

Так отмени, Венец Искусства,
Сеанс душевного стриптиза!
Не улыбайся, если грустно…
Ты
Заслужила
Это,
Лиза…

    
*  *  *

Верочка

Аля Воронкова


/фото и картина В.Серова «Девочка с персиками», где Вере Мамонтовой 12 лет;
Веры Саввишны не стало 27.12.1907, ей было 32 года/

Над Абрамцевом ночь. Тихо плачут часы.
Стынет чашка с заваренным чаем.
Все молитвы домашних легки и просты
Под тяжёлые вздохи печали.
Снег густой. За окошком конец декабря,
Но не будет от праздника толка!
Без игрушек и ваты валяется зря
Возле з'алы высокая ёлка…
Золотая свеча над твоей головой…
Что такое, скажи, тридцать два?
…На картине осталась навечно живой
Ты, которой двенадцать едва…
Блуза нежно-кораллова с чёрным бантом,
Залит сказочной осенью мир…
Убегая, бросаешь Серову: «Потом!»,
Непоседливый милый кумир!
Не готова сидеть, не способна молчать,
Льётся свет из коричневых глаз…
И на нежном лице не заметна печать,
За которой всё знают про нас…

*
Убежать от судьбы - не придумано средство!
…На обеденной скатерти стрелочки.
И пока ты ещё вся из солнца и детства,
Угости меня персиком, Верочка…
   
 
*  *  *


Ветка клёна

Аля Воронкова


/В. Васнецов, «Девушка с кленовой веткой»,
Вера Мамонтова, 21 год/

Стоишь. Немножечко сурово
У губ поджаты уголки…
На платье с шёлковой основой
Роняет солнце угольки.
Последняя декада мая,
От неги плавится восток.
…Рукав-фонарик обнимает
Плечо и белый локоток.
Пониже лифа белый пояс
Уходит в бантик на спине.
…И, ни о чём не беспокоясь,
Ты замираешь в этом дне.
Кленовой массою закрыты
Все виды за твоей спиной,
А там пока что... шито-крыто,
И жизнь вовсю ещё с тобой!
О, Вера-Верушка, не стоит
Сегодня думать о дурном!
Скажи художнику: «Пустое...»
И пригласи - обедать - в дом.
…Судьба твоя и имя канут
Однажды в горьком далеке,
Но листья клёна не увянут
В твоей опущенной руке…
    
*  *  *

Перед портретами Веры М

Аля Воронкова


/М. Врубель, "Тамара в гробу", 1890-1891гг.
(героиня с чертами лица Веры Мамонтовой)/


Кто тебе нагадал непростую судьбу?
Ты не верь, дорогая, в сию ворожбу,
А живи и цвети, да вплетай в волоса
Золотистые ленты, дымок от костра,
Облака и туманы!
Мгновенья лови
Самой первой (последней?) наивной любви.
Но печален художник и траурна кисть –
Он рисует давно отцарившую жизнь!
Что увиделось Врубелю в юном лице? -
Спит царица в рубиновом ярком венце,
В кружевах лебединая шея и лоб,
На цепях, будто в сказке, качается гроб.
…А за ставнями мир беззаботно живой
И Абрамцево мается майской жарой…
Через час, но художник отпустит тебя,
Непоседу, и ты убежишь к голубям,
На ходу - из кармана - теряя зерно:
«Ничего, голубочки найдут всё равно!»
…Что сказать мне тебе через марево лет?
Что однажды ты станешь одной из легенд?
Только надо ли жизнь поворачивать вспять?
Лучше молча у этих картин постоять -
Держишь персик в руках и кленовую ветвь*.
…Так зачем тебе Врубель помог умереть
На картинке, где ты прикусила губу
И Тамарой лежишь в драгоценном гробу?


*картины В. Серова «Девочка с персиками»
и В. Васнецова «Девушка с кленовой веткой» 

    
*  *  *

Ещё четыре года...

Аля Воронкова


/по картине Л.Бакста "Ливень"/

От ливня укрываясь синей шалью,
Не слышит, как в карету приглашают
Знакомые! Но, ей никто не нужен…
И Машенька легко бежит по лужам.
Бьют струи затяжные по убору,
Замужество пока ещё не в пору,
Но в воздухе, что ароматно свеж,
Витает благосклонно имя Серж!
А тучи бродят-водят хоровод
И не жалеют многотонных вод.
Намокли львы, атланты и азалии,
И Машенькины синие сандалии.
*
Ах, эта петербургская погода!
…До Благодатского* ещё четыре года.

*рудник в Сибири, где жила Мария Волконская с 1826 года

                           
*  *  *

Здрасьте...

Аля Воронкова


/картина А.М. Герасимова «После дождя (Мокрая терраса)», 1935 г./

Блики играют с паркетной мастикой,
Дождик прощально смирЕн.
Тянет от грядок сошедшей клубникой,
Льётся из комнат Шопен…
Воздух насыщен вареньем вишнёвым,
Песней лесного щегла.
Солнечный заяц конвертом почтовым
Лёг на поверхность стола…
Тонут пионы в напыщенной вазе,
Дремлет в углу паучок…
Роль повторяю, споткнувшись на фразе:
«Здравствуйте, мой старичок…»*
Дивное время, хмельное, как счастье –
Отпуск на несколько дней!
Не по-раневски приветствую: «Здрасьте!»
К дому идущих друзей…
Вымыта ливнем, терраса сверкает,
Ёлками пахнет от стен,
Сброшено наземь боа горностая,
Льётся из комнат Шопен…

*парафраз Раневской из пьесы А.П. Чехова «Вишнёвый сад»

*  *  *

Акварель

Аля Воронкова


/акварель М. Волошина «Крым. В окрестностях Коктебеля». 1910 годы/

Передо мною акварель… Кирпично-бурые тона
У трав вечерних и дерев. Спит неспокойная волна.
Слонами грезятся холмы… на том, далёком берегу,
Куда барашки по волне от ветра шалого бегут…
Ночь погружается в прибой по загорелое плечо.
И моря золото литое куда-то медленно течёт…
Нерукотворно-безупречна, немыми тайнами полна,
За ветку ясеня цепляясь, горит над бухтою луна.
Всё близко мне: дыханье моря, напевы ночи и штрихи.
Стою пред Вашей акварелью.
И хочется читать стихи…

*  *  *

Тополиная панель

Аля Воронкова


1
Не спать, не есть, выдумывая краски:
«Из носа кровь? Добавлю-ка в руду…»,
Подсматривать, как ветер гонит ряску
По чёрному холодному пруду,
Хрустальных фей ловить и, извиняясь,
Срисовывать строение крыла,
И подмечать, как, гибко извиваясь,
Юродствует над деревом пила.
И сматывать в клубок вечерний воздух,
И в склянках заспиртовывать туман,
И чувствовать, как обдирает ноздри
И всё нутро кальяновый дурман.
И к женщине, сидящей за три метра,
Испытывать блаженное тепло.
…А за окном опять порывы ветра
Ноябрьского бьются о стекло.

2
И всё ЭТО во имя послезавтра,
Когда зарей окрасятся ротонды
Флоренции, и он проснётся автором
Кому-то улыбнувшейся Джоконды…


*масло на тополиной панели размером 77x 53 см,

*  *  *

Княжна Тараканова

Аля Воронкова


/К.Д.Флавицкий,"Княжна Тараканова", 1864г./

В тьмутаракани
голосом низеньким
пела кормилица:
"Спи, моя Лизонька,
ночью нет света
ни справа, ни слева,
спи, моя девочка,
спи, королева..."
Это ли вспомнила ты
в каземате
(сломлена пытками,
в скверне и мате,
в бархатном платье
бордовом и страстном,
словно
осенняя
яркая
астра
в пухлых ладонях
императрицы -
сорвана в гневе
с орловской
петлицы)?
В этой трагедии
есть и изнанка -
пусть для истории
ты
самозванка,
бог с ней,
c политикой!
Это всё тлен...
Вечность -
в изяществе белых колен,
в неповторимости
взоров и жестов.
...Даже обнять тебя
было
блаженством!
"Через решётку
я птицам крошу,
наше дитя
возле
сердца
ношу...
Где ты,
Алёша?", -
кричала в окно.
Предал тебя
и себя заодно
граф твой,
возлюбленный,
служка "Постылой"...
Будешь ты сниться
ему
до могилы
в бархатном платье
бордовом
и страстном,
словно
осенняя
яркая астра...
Царство любви -
не россейское царство!
За красоту свою
плен и мытарства.
......................
И подступили - царице в угоду -
воды
Невы
к обреченному
горлу.

                                                                                                                                        
*  *  *

Анна Ахматова

ХУДОЖНИКУ


Мне все твоя мерещится работа,
Твои благословенные труды:
Лип, навсегда осенних, позолота
И синь сегодня созданной воды.

Подумай, и тончайшая дремота
Уже ведет меня в твои сады,
Где, каждого пугаясь поворота,
В беспамятстве ищу твои следы.

Войду ли я под свод преображенный,
Твоей рукою в небо превращенный,
Чтоб остудился мой постылый жар?..

Там стану я блаженною навеки
И, раскаленные смежая веки,
Там снова обрету я слезный дар.
1924

*  *  *

А.Блок


Лошадь влекли под уздцы на чугунный
Мост. Под копытом чернела вода.
Лошадь храпела, и воздух безлунный
Храп сохранял на мосту навсегда.

Песни воды и хрипящие звуки
Тут же вблизи расплывались в хаос.
Их раздирали незримые руки.
В черной воде отраженье неслось.

Мерный чугун отвечал однотонно.
Разность отпала. И вечность спала.
Черная ночь неподвижно, бездонно —
Лопнувший в бездну ремень увлекла.

Всё пребывало. Движенья, страданья -
Не было. Лошадь храпела навек.
И на узде в напряженьи молчанья
Вечно застывший висел человек.

*  *  *

Яков Полонский

К ПОРТРЕТУ


Она давно прошла, и нет уже тех глаз,
И той улыбки нет, что молча выражали
Страданье - тень любви, и мысли - тень печали.
Но красоту ее Боровиковский спас.
Так часть души ее от нас не улетела,
И будет этот взгляд и эта прелесть тела
К ней равнодушное потомство привлекать,
Уча его любить, страдать, прощать, молчать.

Январь 1885

Художник В.Боровиковский
"Портрет М.И. Лопухиной"

*  *  *

Александр Кушнер

Сирень


Фиолетовой, белой, лиловой,
Ледяной, голубой, бестолковой
Перед взором предстанет сирень.
Летний полдень разбит на осколки,
Острых листьев блестят треуголки,
И, как облако, стелется тень.

Сколько свежести в ветви тяжелой,
Как стараются важные пчелы,
Допотопная блещет краса!
Но вглядись в эти вспышки и блестки:
Здесь уже побывал Кончаловский,
Трогал кисти и щурил глаза.

Тем сильней у забора с канавкой
Восхищение наше, с поправкой
На тяжелый музейный букет,
Нависающий в желтой плетенке
Над столом, и две грозди в сторонке,
И от локтя на скатерти след.
*  *  *

А. Кушнер

Зачем Ван Гог вихреобразный
Томит меня тоской неясной?
Как желт его автопортрет!
Перевязав больное ухо,
В зеленой куртке, как старуха,
Зачем глядит он мне во вслед?
Зачем в кафе его полночном
Стоит лакей с лицом порочным?
Блестит бильярд без игроков?
Зачем тяжелый стул поставлен
Так, что навек покой отравлен,
Ждешь слез и стука и башмаков?
Зачем он с ветром в крону дует?
Зачем он доктора рисует
С нелепой веточкой в руке?
Куда в косом его пейзаже
Без седока и без поклажи
Спешит коляска налегке?

*  *  *

А. Кушнер

В СУМЕРКАХ

(На картину «Au Crépouscule» Paul Chabas
в Люксембургском музее)

Сумерки. Медленно в воду вошла
Девочка цвета луны.
Тихо. Не мучат уснувшей волны
Мерные всплески весла.
Вся — как наяда. Глаза зелены,
Стеблем меж вод расцвела.
Сумеркам — верность, им, нежным, хвала:
Дети от солнца больны.
Дети — безумцы. Они влюблены
В воду, в рояль, в зеркала…
Мама с балкона домой позвала
Девочку цвета луны.
*  *  *

Елена Соловьева.

Мария Лопухина.


"Она давно прошла, и нет уже тех глаз
И той улыбки нет, что молча выражали
Страданье - тень любви и мысли - тень печали,
Но красоту ее Боровиковский спас."
(Я.П.Полонский).

"Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно."
(Н.А.Заболоцкий).

У женской красоты недолгий век,
И, древние законы соблюдая,
С тех пор, как люди изгнаны из рая,
Родится смертным каждый человек.

Промчатся дни и годы, как во сне,
Забудется прекрасной дамы имя,
Но сохранит ее черты живыми
Слой краски на старинном полотне.

Музей открыт. Везде простор и свет.
Давно прошедший век. Боровиковский.
Богатства галереи Третьяковской,-
И взгляд живой из бездны прошлых лет.

Облокотясь рукой на парапет,
Она глядит из золоченой рамы.
Пленяет сердце облик юной дамы,
И оживает предо мной портрет.

Небрежны жест и головы наклон,
Туманны сада призрачные дали,
Глаза прекрасны и полны печали...
Что видит взор ее сквозь тьму времен?

Судьбу она предвидит - или нет?
Тоскливых дней холодное ненастье,
Жизнь без любви, замужество без счастья,
Смерть от чахотки в самом цвете лет...

Прошли века, "и нет уже тех глаз",
Как нет и тех, кто здесь, между живыми,
Лопухиной Марии помнил имя,-
"Но красоту ее Боровиковский спас".

*  *  *
Пруд золотился рыбками Матисса

Яков Рабинер


Экспромт на
стихотворение в прозе Яны Голдовской
"Пруд у китайского посольства"
__________

Пруд золотился рыбками Матисса
У пагоды бог знает чьих времён.
Был солнца луч печатью в нём оттиснут
Как если бы на свитке без имён.

Остановилось чудное мгновенье.
И безмятежность правила, пока
Стекали в пруд, по ярко-синей вене,
Обласканные ветром облака.

Но на весах, почти что ювелирных,
На йоту перевешивал октябрь.
Как ни меняй тональность грустной лиры,
Не отвертеться, осень, от тебя.

*  *  *

Игорь Кобзев

Богатырь

В былине, на древней картине,
В легенде, поросшей быльём,
Я часто встречаюсь доныне
С могучим богатырём...

В нём - доблесть бойца удалого,
И верность, и рыцарский пыл.
Вознёс его дар Васнецова
И Врубель - в бессмертье врубил!

Он - рослый, прямой и упрямый,
В кольчуге. С шеломом стальным,
И конь его, тяжкий как мамонт,
Чугунно ступает под ним.

Какой же он сильный-пресильный!
А очи горят добротой.
Как будто бы взор его синий
Забрызгало волжской водой.

Ты дай ему лямку - для тяги, -
Он Землю своротит плечом!
А я, как о малом дитяте,
Вседневно тревожусь о нём.

Я думаю с тайной заботой:
Могуча у воина грудь,
Да больно он добр. Коль охота -
Такого легко обмануть!

Ни грозное ханство, ни царство
Не сделают с ним ничего.
Но хитрость! Но ложь! Но коварство!
Вот страшное зло для него! 

*  *  *

                   

Борис Слуцкий

ИСКУССТВО


Я посмотрел Сикстинку в Дрезденке,
Не пощадил свои бока.
Ушел. И вот иду по Сретенке,
Разглядываю облака.
Но как она была легка!
Она плыла. Она парила.
Она глядела на восток.
Молчали зрители. По рылу
У каждого стекал восторг.
За место не вступали в торг!
С каким-то наслажденьем дельным
Глазели, как летит она.
Канатом, вроде корабельным,
Она была ограждена.
Не понимали ни хрена!
А может быть, и понимали.
Толковые! Не дурачки!
Они платочки вынимали
И терли яростно очки.
Один — очки. Другой — зрачки!
Возвышенное — возвышает,
Парящее — вздымает вверх.
Морали норму превышает
Человек. Как фейерверк
Взвивается. Он — человек.

*  *  *

Валентина КОРОСТЕЛЁВА

Памяти Левитана

Ещё не ела непогода
Ни души и не письмена,
Ещё была она, природа,
Ещё звенела тишина.

Ещё была дороже хлеба
Сень православного креста,
Ещё так много было неба,
Что уходила суета,

Ещё цунами потрясений
В мозгу лелеял гимназист,
И так была прозрачна зелень,
Так воздух праздничен и чист…

Ещё душа светилась в лицах,
Ещё не зла метель была,
Ещё царили над столицей
Певцы небес – колокола…

*  *  *

Александр Филиппов

ИСКУССТВО

Художник мне картину подарил.
Всего этюд... И вот что интересно:
Как будто он со мной заговорил
Опавшею листвой сквозного леса.

Опушка желтая обнажена...
Березовая рощица... И, вроде,
Сама природа изображена
С одним условием -
красивей, чем в природе.
Запечатлело осень полотно...
В лесу печальном ветренно и пусто.

А в сердце у меня полным-полно
Весеннего волнующего чувства.
Глядел, и думалось: так вот оно,
Предназначение высокого искусства.

*  *  *

Наталья КВАСНИКОВА

Камилла Клодель, или на выставке Родена
(поэма-реинкарнация).

ОБРАЗЫ И ТРОПЫ ПОЭЗИИ Скульптуру Огюста Родена знаю и люблю давно. Однако, посетив недавно выставку его работ, заинтересовалась судьбой и творчеством Камиллы Клодель, слегка упомянутой в тексте прилагаемого стенда. Позднее узнала, насколько несчастна и талантлива была эта женщина — ученица, возлюбленная и муза Родена, однажды покинутая им и завершившая свои дни в психиатрической больнице. Впечатление оказалось очень острым, и в результате появилась небольшая поэма......Как больно знакомы
Мне эти статуи!
Мнится, что я —
На выставке не случайно...
Вдруг потерялись
Мои провожатые,
Смутно во мне прорастает
Отчаянье...

* * *

...Ох, вспомнила!.. я когда-то
Была — Камилла Клодель.
Любила меньшого брата,
Весеннюю оттепель...
Потом взаперти жила я...
Вы знаете, как в ночи,
Рассвета не ожидая,
Прошедшая боль звучит?
Как рваная ткань рассудка
Колеблется, словно тень,
И память рыдает жутко
От страха и от измен?
...Деревья, фонтанов струи,
И листьев зеленый хмель,
Бесстыдные поцелуи...
Роден,— а рядом Клодель.

* * *
Но в чем же моя вина-то?
Я — женщина, вот ответ.
На солнце не скроешь пятна,
На туче — их будто нет.
Таланты — раздача Бога,
Успехи — дары людей...
Свободы б еще немного,
Ваяла б я лебедей,
На мраморе белых крыльев
Взлетела б в небес окно
От горечи серой пыли,
Которой вокруг полно.

* * *

Кто ты? Кто здесь? Меня не тронь!..

* * *
...А где-то живут
Без вести
Разрозненные искры
Интереснейших людей!
Как бы собрать их
Вместе,
Чтобы создать
Лучистый
— От всех золотых идей —
Очень большой огонь?

* * *

Могла бы и я согреться...
А дождь вызывает дрожь
И страхи в разбитом сердце,
Которые не уймешь.
Но мне уж давно известна
Простая, как смех, игра,
Нагрянувшая из детства
В больничные вечера:
Во мраке глаза, как блюдца,
Посмотрят — увидят жуть,
Но если не оглянуться,
Тогда не страшно ничуть.
Стена... и ночные тени
Вычерчивают на ней
Изгибы рук и коленей
Из мрамора прежних дней,
Из бронзы... отчетлив очерк,
На выпуклостях — луна...

* * *
...И не был рожден сыночек,
И — дочка не рождена...

* * *
Здесь кем-то собраны
Вместе
Безумные искры
Несчастнейших людей...
О них не доходят
Вести
До тех, кто их запер —
И не хочет вестей...

* * *
А страшно часами слушать,
Как души кричат из тел,
В которых покой нарушен...

* * *
Хоть раз бы он поглядел...

* * *
Из прошлого словно вынут
Обрывок цепочки дней,
И чувствуют руки глину —
Острее тоски по ней.
И — осень... Когда желтеет
Предсмертный наряд дерев,
Теснятся во мне идеи,
Как музыка — нараспев...

* * *
Но помнит ли он,
Как шли мы
По мокрым листьям
И не знали еще,
Кто в чем виноват
Из нас?
Вокруг — никого,
Дождливо,
И каплям быстрым
Не хотелось молчать
В наполненный звоном
Час.
Метнулась под ноги
Шустрая тень от ветки —
И отпрянула в испуге
Назад.
Из-под ресниц рванулись,
Точно из клетки,
Его
Заострившиеся
Глаза...

* * *
Я теперь, добывая
Из сердца искру,
Жду,—
Что
В памяти
Вспыхнет ныне?..
А трава, принимая
Следы поутру,
Никаких шагов
Не отринет!
Какое мучительное
Желание —
Припасть к траве,
Сырой,
Прохладной,
И — чтоб утро
Вздымалось
Зарею раннею,
Лучами раненой,
Не-нагляд-ной...
Но моих шагов
Нет на той траве —
И больше уже не будет.
А моя любовь
Отдана молве —
Отсеченной главою
На древнем блюде...

*  *  *

Татьяна Потапова (Чеботаева)

Грусть левитановских картин

Беззвучен колокольный зов.
Весна скорей бы! Скоро, скоро.
А время что? - Подобно вору
Крадет все лучшее из снов.
Мазками жизнь, а смерть еще
Никто писать не научился.
Здесь все понятно – будни, числа
Плюс обывательский расчет.
Весну впустите в города.
Пусть люди слышат звук капелей.
Стряхнут снега с макушек ели,
Запахнет талая вода.
Жизнь покатИтся колесом
Вдоль горизонта четких линий,
Придет пора холодных ливней,
И небосвод раскрасит в синий,
Как в старой сказке, добрый гном.
А если неизбежен сплин?
И с ним мне будет, чем согреться.
Я забрала с собой из детства
Грусть левитановских картин.

*  *  *
Иосиф Бродский

На выставке Карла Виллинка

I

Почти пейзаж. Количество фигур,
в нем возникающих, идет на убыль
с наплывом статуй. Мрамор белокур,
как наизнанку вывернутый уголь,
и местность мнится северной. Плато;
гиперборей, взъерошивший капусту.
Все так горизонтально, что никто
вас не прижмет к взволнованному бюсту.

II

Возможно, это - будущее. Фон
раскаяния. Мести сослуживцу.
Глухого, но отчетливого "вон!".
Внезапного приема джиу-джитсу.
И это - город будущего. Сад,
чьи заросли рассматриваешь в оба,
как ящерица в тропиках - фасад
гостиницы. Тем паче - небоскреба.

III

Возможно также - прошлое. Предел
отчаяния. Общая вершина.
Глаголы в длинной очереди к "л".
Улегшаяся буря крепдешина.
И это -- царство прошлого. Тропы,
заглохнувшей в действительности. Лужи,
хранящей отраженья. Скорлупы,
увиденной яичницей снаружи.

IV

Бесспорно - перспектива. Календарь.
Верней, из воспалившихся гортаней
туннель в психологическую даль,
свободную от наших очертаний.
И голосу, подробнее, чем взор,
знакомому с ландшафтом неуспеха,
сподручней выбрать большее из зол
в расчете на чувствительное эхо.

V

Возможно - натюрморт. Издалека
все, в рамку заключенное, частично
мертво и неподвижно. Облака.
Река. Над ней кружащаяся птичка.
Равнина. Часто именно она,
принять другую форму не умея,
становится добычей полотна,
открытки, оправданьем Птоломея.

VI

Возможно - зебра моря или тигр.
Смесь скинутого платья и преграды
облизывает щиколотки икр
к загару неспособной балюстрады,
и время, мнится, к вечеру. Жара;
сняв потный молот с пылкой наковальни,
настойчивое соло комара
кончается овациями спальни.

VII

Возможно -декорация. Дают
"Причины Нечувствительность к Разлуке
со Следствием". Приветствуя уют,
певцы не столь нежны, сколь близоруки,

и "до" звучит как временное "от".
Блестящее, как капля из-под крана,
вибрируя, над проволокой нот
парит лунообразное сопрано.

VIII

Бесспорно, что - портрет, но без прикрас:
поверхность, чьи землистые оттенки
естественно приковывают глаз,
тем более - поставленного к стенке.
Поодаль, как уступка белизне,
клубятся, сбившись в тучу, олимпийцы,
спиною чуя брошенный извне
взгляд живописца - взгляд самоубийцы.

IV

Что, в сущности, и есть автопортрет.
Шаг в сторону от собственного тела,
повернутый к вам в профиль табурет,
вид издали на жизнь, что пролетела.
Вот это и зовется "мастерство":
способность не страшиться процедуры
небытия - как формы своего
отсутствия, списав его с натуры.


*  *  *

Стал он теперь достоянием!

Надежда Туманова


В.Серов "Княгиня Олсуфьева"

Женщина нежная, хрупкая,
Мне бы согреть тебя, милая!
Тихой, стыдливой голубкою
Ввысь бы взлететь, но бескрылая!

Кротость и боль, и смирение,
Серость да будни унылые...
Стройный предмет восхищения -
Годы твой стан не помилуют.

Мастерской кистью воспетое,
В нежных оттенках пастелевых,
Скромное платьице светлое -
Весь твой наряд незатейливый.

Мать и жена образцовая -
Бархатом жизнь не набалует!
Тёплая печь изразцовая
Руки согреет усталые.

Гордость графини природную
Доля настигнет опальная.
Душу спасёт благородную
Полуулыбка печальная...

Как отражение в зеркале,
Образ, несущий страдания.
В нём вдохновение черпали...
Стал он теперь достоянием! 

*  *  *

Гармония цвета в единстве созвучий!

Надежда Туманова


Александр Михайлович Герасимов
После дождя (Мокрая терраса) [1935]
______________________________________________
Закончился ливень ликующий летний,
Прошив синеву серебристою шпагой,
И, сад окропив вожделенною влагой,
Излил свою душу до капли последней.

А ветер, взлохматив кусты вдоль беседки,
Отчаянно споря с аккордом дождинок,
С забытым стаканом вступил в поединок,
Оставив в пути роковые отметки.

Остались нетронуты розы в кувшине!
Стоят, лепестки опустив виновато-
Наполнили воздух густым ароматом,
И капли, как слёзы, блестят в сердцевине.

На мокрой террасе зеркальные лужи -
В них радужным блеском игра светотени.
Качаются ветви ожившей сирени,
Да блики, как птицы, восторженно кружат.

А солнечный лучик, нырнув из-за тучи,
Играет в зелёной листве шелковистой.
Как радует сад, напоённый и чистый!-
Гармония цвета в единстве созвучий. 

*  *  *

Виртуоз.

Надежда Туманова


Картина Николая Петровича Богданова-Бельского "Виртуоз"

Русь раздольная, родная, день погожий, средь берёз
«Коробейники» играет деревенский виртуоз.
-Эх, ребята, балалайка так захватывает дух!
Хоть я нотам не обучен, но сыграю вам на слух.
Как мелодия задорна - сбились радостно в кружок,
Здесь уже не раз плясали - ишь, как вытоптан лужок!
-Эко чудо, эко диво!- не спускают дети глаз,
По округе раздаётся славный русский перепляс.
Призадумался Егорка, будто в сторону глядит,
Но хитёр, не проведёшь нас... Отчего довольный вид?
Втихомолку отмечает мастерство умелых рук-
Ведь с закрытыми глазами так легко играет друг!
-Ну и ловок ты, приятель, попрошу я, так и быть,
Нынче вечером у тяти - балалайку мне купить! 

*  *  *

Не надо напыщенных слов и молитв...

Надежда Туманова


Виктор Борисов-Мусатов «Осенний мотив».

Спасибо, любимый, за светлые дни!
Тогда наше счастье казалось мне вечным.
Весь мир был у ног...Ты мне сердце верни!
Мы были всё лето, как дети, беспечны.

Хоть мне не легко, отпускаю тебя.
Ну в чём пред тобой я, скажи, виновата?
Прости, но измену забыть не смогла-
Исчезло в душе то, что было так свято.

Наверное, в призрачном, сказочном сне,
Нежданно судьба мне тебя подарила...
Промчалась любовь, как вода по весне -
Богатой невесте теперь стал ты милым.

Не надо напыщенных слов и молитв,-
Разлучнице дал ты обет свой навечно.
С последним листком, оторвавшись, слетит
Всё то,что казалась таким безупречным.

Не радует роза - прекрасный цветок,
Не радуют всполохи огненных клёнов.
Зачем же со мною ты был так жесток,
Не смог устоять против глупых законов?

Возможно, осенним безрадостным днём
Сойдутся пути наши снова, случайно.
А мы равнодушно друг другу кивнём
И взгляд отведём безнадёжно - печальный.

*  *  *

Фантазии полёт и праздник цвета

Надежда Туманова


Из пятен цветовых картина мира-
Абстракция в расплывчатых предметах.
Не сыщешь сразу в ней ориентиры-
Фантазии полёт и праздник цвета.

Из хаоса возникла эта площадь.
Над нею солнце ласковое светит.
И ветер стяги алые полощет
На маленькой, придуманной планете.

Хоть нет прозрачной лёгкости в картине,
Но смена декораций, как на сцене,-
Вот храмы в глубине нечётких линий
И праведных дорог переплетенье.

Как будто всё застыло в ожиданье
Симфонией насыщенного цвета!
Здесь только двое в центре мирозданья -
Им мир принадлежит в лучах рассвета.


*********************************************
Василий Кандинский. "Москва. Красная площадь" 2016 г.


Картина написана в 1916 году, накануне грозного 1917 года, полоснувшего по российской истории серпом и сломавшего ей хребет молотом. А посему (цитата одного из сайтов): «Красная площадь» – это символ города, стоящего на пороге новой эры. Желтое зарево, подобное световой вспышке, льющиеся с неба лучи света, летящие над городом птицы, яркая цветовая перекличка – все это создает ощущение торжественности и праздничности, высшего накала чувств. Возможно, это было предвидение событий, грядущих в России» .
Нетрудно догадаться, что на картине изображена (в весьма своеобразном ракурсе) Красная площадь, вокруг которой собирается, как засасываемая в воронку вечности, вся Москва. Сама эта круглость, а точнее шарообразность Москвы наводит искусствоведов на интересную аналогию - «По существу на полотне – теософская планета Москвы (вроде планет-миров в сказке Экзюпери «Маленький Принц»)»

Еще одно интересное наблюдение: «В центре холста мужчина и женщина, вокруг них несколько сфер, на которых расположились высотки, соборы, кладбища, река. Из верхнего угла сквозь облака бьёт солнце, из правого – готова проклюнуться луна. За пологом желто-голубого неба – открывается звёздная бездна. Это лирико-мистическое полотно, словно иллюстрация к ещё не написанному Булгаковым роману «Мастер и Маргарита»

Что до пары, изображенной в центре картины, то вполне может быть, что это сам художник и его вторая жена Нина Николаевна Андреевская, с которой он познакомился в Москве осенью 1916 года. Согласитесь, это многое может объяснить – мир действительно вращается вокруг двух влюбленных, и Москва превращается в их планету залитую солнцем и счастьем.

*  *  *

Волшебного города светится прах

Надежда Туманова


Юрий Павлович Анненков "Венеция".

Венеция - сказочный город лагуны.
Он весь отражается в зеркале вод.
Мосты на каналах легки и ажурны,
Под ними, как призрак, гондола плывёт.

Фарфоровый город - сокровищ хранитель:
Дворцы Ренессанса и мрамор Мадонн,
Колонны Сан Марко в кровавом граните,
Из золота Ангел на шпиль вознесён.

В туманные ночи уходят под воду
Песчаные пляжи, дома, острова
И Дожей палаты, дворцовые своды,
Но, всё же, Венеция ныне жива!

Жемчужину света на водном престоле,
Изящество в красках богемных картин,
Где блеск куполов в золотом ореоле,
Хранит неустанно Господь-Властелин.

Вивальди, Куинджи, Шекспир, Айвазовский,
Затейливый облик воспели в веках.
И Анненский пишет пейзаж свой неброский-
Волшебного города светится прах. 

*  *  *

Огнями расцвечен мой мир...

Надежда Туманова


Константин Алексеевич Коровин "Бумажные фонари"
На картине «Бумажные фонари» (1896) художник изобразил Анну Яковлевну Фидлер, хористку мамонтовского театра, ставшую его женой.


Спускается вечер... И так далеко до зари!
Огнями расцвечен мой мир - в нём горят фонари.
Фонарики дарят романтику, радость и свет.
Удачу и славу приносит пурпурный их цвет.

Холодные тени мелькают по складкам одежд,
А цвет голубой - это символ вселенских надежд,
Ведь в нём благородство и преданность рядом живут.
Мерцает огонь - на душе и тепло, и уют.

Осталось до встречи, всего-то, пятнадцать минут...
Придёт ли желанное счастье? - сомненья гнетут.
Но тьму прогоняет мой розовый яркий фонарь-
Сегодня судьбу я свою положу на алтарь.

       *  *  *       

Е.Полонская 


Мадонна Рембрандта


Вот бродячая мать, примостясь у колодца,
Кормит грудью ребенка. А он уже сыт.
Молоко из соска еще брызжет и льется,
А дитя разгулялось, играет, шалит.

Я не знаю, что ждет его дальше на свете.
Бухенвальдских печей тошнотворная вонь…
Иль он в космос подымется в мощной ракете
Добывать для собратьев небесный огонь.

Я не знаю, какая грозит ему доля,
Кто его вознесет, чем он будет убит.
Авраам ли ею для порядка заколет?
Иль Иуда ему поцелуй подарит?..

Но хочу перед ним я упасть на колени
И прощенья просить за себя и людей.
О, дитя, сын несчастных людских поколений,
На руках у счастливейшей мати твоей!

*  *  *

Александр Прокофьев

КИЖИ


М. К. Мышеву

На заветном острове,
На высоком месте
Церковь эту выстроил
Мастер Нестер.

Двадцатидвуглавое
Он поставил чудо,
И видать его дано
Всем и отовсюду.

И когда последний купол
Мастер вынес в небо,
Он забросил свой топор
В бурную Онегу.

И взлетели, как стрижи,
Огненные зори.
Вот и всё.
Стоят Кижи
На Онежском море!

*  *  *

Грачи прилетели

Владимир Иванов

(По мотивам картины
А.К. Саврасова «Грачи прилетели»)

Обнаженность берёзной весны
Многорукостью тянется к небу,
Будто просит на ветви листвы
В подаянье - как нищему хлеба.

У церквушки усталой кресты
Потускнели от игрищ природы,
Облупились от сил непогоды
Божьих стен вековые холсты.

Запах прели и талой воды
От проплешин, сходящего снега.
Все застыло как будто с разбега
В ожиданьи мирской правоты.

И повисла вселенская грусть,
Что ложится томленьем на душу –
Всюду слякоть, а хочется в сушу,
Безысходно грустится и пусть….

Только вот не возлечь на печи:
В этом мартовском карке и гаме –
Оживляют картину грачи
В утверждающем птичьем бедламе.

И движеньем повеяло вновь
От сумятицы шумной грачиной.
Я с улыбкой, на взгляд беспричинной,
Ощутил, вдруг, - пульсирует кровь!

*  *  *

Бурлаки на Волге


Владимир Иванов


По мотивам картины И.Е. Репина

По′том выстлана дорога вдоль реки.
Тянут лямку спозаранку бурлаки.
Кто в опорках, кто в лаптях или босой.
Ты пройдись-ка вспять теченью бечевой!

По песку да не сухому – не во ржи
Да на привязи купеческой баржи,
А цена натуге - тёртый медный грош
И под вечер на ватагу водки ковш.

А на утро - ноги за ноги вразброд.
Как в издёвку, - сзади скорый пароход.
Чтоб те, купчик, подавиться той деньгой,
За которую мы тянем день-деньской.

Что ни выдох - на артели хором стон, -
Это песня про баржу и про затон.
Боже правый, свыше глянь-ка, твою мать,
Сколь еще нам этой пыткой изнывать?!

Боже видит всё и знает наперёд,
Кто дотянет до конца, а кто помрёт...

А что ныне? Как ни кинь - все бечева!
Ну, а купчикам всегдашним - трын-трава...

*  *  *

У омута


Владимир Иванов


По мотивам пейзажа И.И. Левитана.

Бревнами у омута кривду перейду,
Схоронив за рощею стылую беду.
Над быстри′ной прудною оглянусь окрест.
Для расчетов с бедами лучше нету мест...

Тишина над омутом, в сердце тишина,
Выпью, что написано на роду до дна!

*  *  *

Художник

Анатолий Тарас


Благословен мазок, когда положен сердцем!
В нём смысл есть и правда бытия,
В нём музыки ритмическое скерцо
И сила горного ручья.

Художник ангелу небесному подобен,
Который красоту боготворит.
Он видит, как вселенной мир огромен
И на холсте сей мир творит.

Он красками нам раскрывает тайну Бога,
Создавшего всё это за шесть дней.
Не всем открыта в этот мир дорога.
Не просто так идти по ней.

Она вся устлана камнями и шипами.
Чтоб путь расчистить часто тратишь жизнь.
И финиш, кажется, не за горами,
Но на пути судьбы каприз –

Художника, вдруг, объявляют гениальным,
Авансом выдают большой кредит,
И он уже становится лояльным,
И кормчего боготворит.

Не сердцем пишет он картины – по заказу,
За славу дутую и медный грош.
В картинах этих видит каждый сразу
Надуманный сюжет и ложь.

Не всем в бессмертие откроется дорога,
Не каждый видит в полумраке цвет.
Вселенная следит за всеми строго
Бессовестным там места нет.

*  *  *

Опять двойка 

(По картине Ф. Решетникова)
Ольга Уваркина

Стоишь, лопоухий, вихрастый
И скинуть пальто не с руки…
Домашние смотрят пристрастно…
В потёртом портфеле коньки,

Забыты на полке тетрадки,
Позор не оправдан никем…
Смеётся братишка украдкой
Над двойкой в твоём дневнике…

Такое забудешь не скоро…
Так стыдно, что чувство не скрыть
Под взглядом презренья - укора
Отличницы – старшей сестры…

И мама… Расстроена очень.
Жалеет… Не может сказать…
Так горько…В ресницах щекочет
Дрожит, наползая, слеза…

Один только пёсик весёлый.
И рад он, виляя хвостом,
Что ты возвратился из школы.
"Гав! Двойка?... Исправишь…потом…"
*  *  *

У околицы 

( По картине К. Васильева)
Ольга Уваркина


Проходит... глазом не ведёт
Замужняя… не девушка…
А бровки тонкие – вразлёт
Во взгляде тонет небушко…

Другому эта красота
Досталась небывалая
Лебяжьи руки, гибкий стан
И губы нежно – алые…

Взгляни…. Минуточку потрать…
Позволь тебе представиться…
Горда… Ни капли из ведра
Не пролила, красавица…

Слова застряли… В горле ком.
И нет другого выхода…
Да. Я сейчас тебя тайком
Морозным утром выкраду…

Такой в груди сердечный зуд,
Что прямо от околицы
Как есть, увозом – увезу…
Когда – нибудь отмолится…
*  *  *

Константин Ковалев

Русская культура - это наша детская...

Русская культура - это наша детская
С трепетной лампадой, с мамой дорогой.
Русская культура - это молодецкая
Тройка с колокольчиком, с расписной дугой.
Русская культура - это сказки нянины,
Песня колыбельная, горькая до слез.
Русская культура - это разрумяненный,
В рукавицах-варежках, Дедушка Мороз.
Русская культура - это кисть Маковского,
Мрамор Антокольского, Лермонтов и Даль,
Терема и маковки, звон Кремля Московского,
Музыки Чайковского сладкая печаль.
Русская культура - это дали Невского
В серо-белом сумраке северных ночей,
Это - радость Пушкина, горечь Достоевского
И стихов Жуковского радостный ручей.
Русская культура - это все, чем славится
Со времен Владимира наш народ святой.
Это наша женщина - русская красавица,
Это наша девушка с чистою душой.
Русская культура - наша жизнь убогая
С вечными надеждами, с замками во сне,
Русская культура - это очень многое,
Что не обретается ни в одной стране.
*  *  *

Этюд Рубенса из цикла "Говорящие полотна"

Христиана Росс


«Этюд мужской головы» Питер Пауль Рубенс..

Rubens Pieter Paul
Зиген (Нассау)1577—Антверпен1640
(дерево(дуб), масло, 55Х42
Приобретена у торговца художественными произведениями
Й.Гоудстиккера (Амстердам)в 1908г., инв.3835
...
Что мне предчувствия, упорство мрачных дум…?
Всё худшее душа уже познала.
А остальное -- способ уловить
В расставленные сети луч надежды
На вечное спасение души.
…О, вера! Ты одна, что у меня осталось…
Хотя…, быть может… Только Ты и есть
То главное, нетленное богатство,
Что переводит в мир Иной достойных.
Искусство…?
Окрыляет жизнь…
Но и оно – лишь способ прикоснуться
К Великой тайне бытия,
Мир, разложив на тонкие созвучья
Пространства, формы, цвета, чувств,
Купающихся в этом волшебстве
Как блики солнца в пелене тумана,
Скрывающем озёрные глубины.
Увы, но и оно бессильно повторить
Движение величественной кисти Творца..
И мастерски написанный портрет,
Будь живописец гением великим,
Всего одна лишь из посмертных масок века.
И, может, потому смерть так безлика,
Что образ Вечности она в себе не носит.

Как иссыхающие реки, постепенно,
Уходят вглубь песка, печально, обнажая,
Безжизненный пейзаж глухой пустыни,
Изборождённой сеткою морщин.
Так иссыхают, нехотя, желанья…
…Могильный склеп душе готовит здесь порок.
И зуд страстей звериных обличает немощь
Земного разума и развращённой воли.

Клыкастые желания,
как псы голодные, терзающие совесть.
И нет у них законов и границ,
И нет у них ни возраста, ни меры.
Они, как жадные и лживые друзья
Толкутся возле,
Пока с тобою есть, чем поживиться.

О, судьба!
О долгое терпенье божественных судов
к несчастным чадам,
До старости не знающих причин
Бесцельности пустого жития.
Хотя у каждого в душе найдётся что-то,
Что не хотел бы он перед людьми
вдруг обнаружить,
Не покаяньем лечится душа…

…О вере мысль твоя твердит…?
Так высоко, так пламенно, .так трезво
Одна осталась, говоришь…?
Но всё толпящееся у окон воспоминаний
Назойливо галдит не об ином ли….
…О, нищета поверженной души!
Не забывай, хотя б шептать, слова живые:
«…С Тобою верою, Господь, везде, всегда!
…Но помоги неверью моему…!»
                                                                             
Иосиф Бродский. 1984







 

 

 

 






 

 

 

 




                                                                                                                     
 воды 
 Невы
 к обречённому
 горлу...


                                                                
А думал о любви.

Здрасьте...

/картина А.М. Герасимова «После дождя (Мокрая терраса)», 1935 г./



Блики играют с паркетной мастикой,
Дождик прощально смирЕн.
Тянет от грядок сошедшей клубникой, 
Льётся из комнат Шопен…
Воздух насыщен вареньем вишнёвым,
Песней лесного щегла. 
Солнечный заяц конвертом почтовым
Лёг на поверхность стола…
Тонут пионы в напыщенной вазе,
Дремлет в углу паучок…
Роль повторяю, споткнувшись на фразе:
«Здравствуйте, мой старичок…»*
Дивное время, хмельное, как счастье –
Отпуск на несколько дней!
Не по-раневски приветствую: «Здрасьте!»
К дому идущих друзей…
Вымыта ливнем, терраса сверкает,
Ёлками пахнет от стен,
Сброшено наземь боа горностая,
Льётся из комнат Шопен…

*парафраз Раневской из пьесы А.П. Чехова «Вишнёвый сад»


Акварель

/акварель М. Волошина  «Крым. В окрестностях Коктебеля».  1910 годы/

Передо мною акварель… Кирпично-бурые тона
У трав вечерних и дерев. Спит неспокойная  волна. 
Слонами  грезятся холмы… на том, далёком берегу,
Куда барашки по волне от ветра шалого бегут…
Ночь погружается в прибой по загорелое плечо.
И моря золото литое куда-то медленно течёт…          
Нерукотворно-безупречна, немыми тайнами полна,                            
За ветку ясеня цепляясь, горит над бухтою луна.
Всё близко мне:  дыханье моря, напевы ночи и  штрихи.
Стою пред Вашей акварелью.
И хочется читать стихи…


Тополиная панель

1
Не спать, не есть, выдумывая краски:
«Из носа кровь? Добавлю-ка в руду…»,
Подсматривать, как ветер гонит ряску
По чёрному холодному пруду,
Хрустальных фей ловить и, извиняясь,
Срисовывать строение крыла,
И подмечать, как, гибко извиваясь,
Юродствует над деревом пила.
И сматывать в клубок вечерний воздух,
И в склянках заспиртовывать туман,
И чувствовать, как обдирает ноздри
И всё нутро кальяновый дурман.
И к женщине, сидящей за три метра,
Испытывать блаженное тепло.
…А за окном опять порывы ветра
Ноябрьского бьются о стекло.

2
И всё ЭТО во имя послезавтра,
Когда зарей окрасятся ротонды
Флоренции, и он проснётся автором
Кому-то улыбнувшейся Джоконды…


*масло на тополиной панели размером 77x 53 см,


Княжна Тараканова

/К.Д.Флавицкий,"Княжна Тараканова", 1864г./


                                  
 В тьмутаракани
 голосом низеньким
 пела кормилица:
 "Спи, моя Лизонька,
 ночью нет света 
 ни справа, ни слева,
 спи, моя девочка,
 спи, королева..."
 Это ли вспомнила ты 
 в каземате
 (сломлена пытками,
 в скверне и мате,
 в бархатном платье
 бордовом и страстном,
 словно
 осенняя
 яркая
 астра
 в пухлых ладонях
 императрицы -
 сорвана в гневе
 с орловской
 петлицы)?
 В этой трагедии
 есть и изнанка -
 пусть для истории
 ты 
 самозванка,
 бог с ней,
 c политикой!
 Это всё тлен...
 Вечность -
 в изяществе белых колен,
 в неповторимости
 взоров и жестов.
 ...Даже обнять тебя
 было
 блаженством!
 "Через решётку
 я птицам крошу,
 наше дитя
 возле 
 сердца 
 ношу...
 Где ты,
 Алёша?", -
 кричала в окно.
 Предал тебя 
 и себя заодно
 граф твой,
 возлюбленный,
 служка "Постылой"...
 Будешь ты сниться
 ему 
 до могилы
 в бархатном платье
 бордовом 
 и страстном,
 словно 
 осенняя 
 яркая астра...
 Царство любви -
 не россейское царство!
 За красоту свою
 плен и мытарства.
 ......................
 И подступили - царице в угоду -
 воды 
 Невы
 к обречённому
 горлу...

А также об искусстве,
О сложности его.
Когда нахлынет чувство – 
Считай, что повезло!

А на картине Нечто
Схватилося за грудь
Идет ко мне навстречу
Нет! Силится шагнуть.

Мне и смотреть-то страшно,
Боюсь, что закричу
Переполняет чашу...
Но хочется чуть-чуть.

"Предчувствие гражданской,-
Наверное,- войны"
И сколько будет шансов
Тогда у Сатаны?

Какой он всё же зычный
Художник тот – Дали,
А я – аполитичный,
Я лучше – о любви...

Таракан в рукаве Сальвадора Дали

О, не уподобляй! Галантными губами
Не рви соблазны, ласковый кузнечик,
Фантазии твои не смоет амальгама.
Усатый гений, ты увековечен.

Кентавра повстречать - прозреть наполовину,
Улитка утра, жги свои наряды,
Там, впереди, кричат прекрасные павлины,
Не жди прохлады пленная наяда.

Столикий мастихин вам ничего не скажет,
Завзятый щеголь, сон гомеопата, 
Смиряет марабу загадочным пейзажем,
Где половина пленников распята.

Зачем издалека блаженно, терпеливо
Едва виляя, вздрогнув напоследок,
Терзания жука одолевают сливу,
Печалью нелюдимых посиделок.

Гурманы - муравьи обожествляют жалость,
Забейся рыбой пойманной руками!
Натурщица дождя, зачем ко мне прижалась?
Ну, наконец! Мы стали рысаками.

Хрустальный таракан, переставляя лапки,
Усами водит по хребту мольберта
Палитру преподносит кисти - лихорадке,
Ультрамарином трогает либретто.

 

Черный квадрат

Квадрат был черным. Радикально черным.
В квадратной раме, кажется, сосна...
Не помню... только знаю эта форма,
Как будто, сразу что-то унесла.

Меня, быть может... Рядом на картинах
Цветные пятна, аж рябит в глазах:
Цветные композиции, марины,
Пейзажи… только я иду назад.

И почему-то, властно, как магнитом
Квадрат меня засасывает внутрь
Туда, где нет начал и всё... финита, 
Повсюду чернота и перламутр. 

Как хитрый дъявол или умный демон
Но кажется откуда-то невесть,
Что он уже, предтеча, между делом
ИнкОгнито и бродит где-то здесь.

И словно ты на грани тьмы и света,
И нету равновесия нигде,
И на сегодня нет еще ответа
Какой еще случиться здесь беде.

Крик Мунка


Крик с полотна Мунка
Ищет меня и душит,
Даже заткнув уши,
Слышу его в переулке...




И на прогулке – то же -
Хохотом, вихрем черным
Ищет меня тлетворный,
Душу мою тревожит.

Рвёт и терзает душу
Псом озверелым ужас,
Мне бы его не слушать...
Он повсеместно кружит.






Николай Сыромятников
Художнику


когда художник, расчленяя Красоту,
поймёт её изменчивую Форму
и окрылит свою видение-мечту,
его тогда вы не сочтите вздорным.

его мечта нагая - выстрадана им, -
пугает новизной и необычна.
она пока понятна, истинна - двоим -
ему и Музе. Это их добыча.

гордись, художник, вечны в плоскости холста,
останутся борения и вихри
души твоей, на холст осядет Красота
навечно... подожжет себя и вспыхнет.


2 комментария:

  1. Я СЕЙЧАС ВЫПОЛНЯЮ ФИНАНСОВУЮ ИЗ-ЗА КРЕДИТА, Я ПОЛУЧИЛ ОТ LFDS. Я хотел бы довести это до сведения общественности о том, как я вступил в контакт с LFDS после того, как я потерял свою работу и получил отказ в кредите моего банка и других финансовых учреждение из-за моего кредитного рейтинга. Я не мог оплатить сборы моих детей. Я был позади на счетах, собирался быть выброшенным из дома из-за моей неспособности заплатить мою арендную плату. Это было в течение этого периода, мои дети были забраны у меня приемной заботой. Затем я решил искать средства в Интернете, где я потерял 3670 долларов, которые я позаимствовал у друзей, которые были сорваны двумя кредитными компаниями онлайн. Пока я не прочитал о: Службе финансирования Le_Meridian (lfdsloans@outlook.com / lfdsloans@lemeridianfds.com) где-то в Интернете, Все еще не был убежден из-за того, через что я прошел, пока мой родственник, который является духовенством, также не сказал мне о действующей кредитной схеме LFDS с очень низкой процентной ставкой в ​​1,9% и прекрасных условиях погашения без штрафа за невыполнение платежа У меня нет иного выбора, кроме как связаться с ними, что я и сделал посредством текста + 1-989-394-3740, и мистер Бенджамин ответил мне. Этот день был для меня самым лучшим и самым великим днем ​​в моей жизни, который никогда не может быть забыт, когда я получить уведомление о кредите в размере 400 000,00 долларов США на сумму кредита, на которую я подал заявку. Я эффективно использовал кредит, чтобы погасить свои долги и начать бизнес, и сегодня я и мои дети так счастливы и полны удовлетворения. Вы также можете связаться с ними по электронной почте: (lfdsloans@outlook.com / lfdsloans@lemeridianfds.com) Телефон доверия WhatsApptext: + 1-989-394-3740 Почему я это делаю? Я делаю это, чтобы спасти как можно больше людей, которые нуждаются в кредите, чтобы не стать жертвой мошенничества в Интернете. Спасибо и да благословит вас всех Бог, я Александр Артем из Горизонта Парк БК, Украина.

    ОтветитьУдалить
  2. Проверенные жрицы любви с нашего вебсайта не знают запретов в сексе и покажут вам большой арсенал интимных техник секс без запретов. Множественные оргазмы в страстной встречи гарантированы, и такой развлечения не будет стрессом для бюджета - за умеренную оплату вы получите высококачественный секс и воплощение своих затаенных фантазий.

    ОтветитьУдалить