Евгений Евтушенко

Баллада о Твардовском

В России быть поэтом -
                                  приговор,
но если быть поэтом -
                                так в России.
Ты можешь быть растоптан,
                                         словно вор,
но и зато попасть почти в святые.
А русским быть поэтом в СССР -
крест
       и одновременно серп и молот.
То молотом ты можешь быть расколот,
то кое-что отрезать может серп.
Но этот молот
                    (тут одно из двух!)
сломает
           или выкует твой дух.
Твардовский –
                    сын атиотцовской эры
где в павлики стремились огольцы,
когда и принимали в пионеры,
как будто принимали в мертвецы.

Твардовский был орешек непростой:
тяжелый телом
                      и тяжелый нравом.
Под крепостным литературным правом
он был
          в медалях барских крепостной.
Был в ССП смердяще смердский быт.
Дворян добила власть 

                                с ревнивым злобством,
и привилегированным холопством
купить хотела тех,
                           кто не добит.
Но с мукой на монашеском лице
не покупался этот хуторянин,
отцовской раскулаченностью ранен
и распят
            на молчаньи об отце.
Под всхлипы ржи в Загорье:
                                       «Где ты, Саня?»,
боясь клейма волчонка-кулака,
он из блажных панферовских писаний
взял напрокат Никиту Моргунка,
и боль сыновью внутрь себя вдавил,
в тоске лепя щукаристых данил.

А Теркина слепил он из частушек,
из чьих-то васильковых глаз,
                                         веснушек,
из песен,
           плавных, как плывет паром,
из шутки:
              "Будем живы - не помрем!"
Война была несчастьем для народа.
А для поэтов -
                  счастием не врать,
как не врала штыком четыре года
из теркиных сложившаяся рать.
Но Теркину
              спасения России
вождь не простил завистливо,
                                            трусливо,
быть может, мысль неглупую тая:
сегодня Гитлер сброшен,
                                    завтра – я …
Крестьянам кукиш мраморный свой сунув,
вождь с пьедесталов каменно глядел,
и суковатой палкой пьяный Суров
грозил космополитам в ЦДЛ,
а после -
           исключенные абрамы
ему писали по дешевке драмы...
И над литературою сурово,
как пик социализма,
                             вся гола,
Фадеева пугая и Суркова,
бильярдная всходила голова.
Стол заседаний стал кровавой плахой.
Срам покрывал, как струпья, всю страну.
Но Сталин умер,
                       И Твардовский плакал
И выплакал о партии строку.
Юродствовало время,
                              нас калеча.
Мы прозревали в спешке,
                                     на ходу,
и сам Твардовский -
                           гласности предтеча -
был тоже вроде Теркина в аду.
И в «оттепель» мы жили не в тепле.
Мы сами себе были тормозами,
когда от страх ноги примерзали
к той,
       якобы оттаявшей земле.
Как остров правды,
                          в мерзлой луже лжи
был "Новый мир",
                       окованный морозцем,
и бывший зэк стал первым правдоносцем
о тех, кого в ГУЛАГе жрали вши.

Твардовский был престраннейший поэт,
не написавший о любви ни слова.
Он мне бурчал:
                   "Уж вам за сорок лет,
а машете своею пипкой снова!"
Но, боже мой,
                  как он любил того
мальчишку на войне незнаменитой
и тень отца,
              не ставшую забытой,
вселившуюся в сына своего.

Послали в Прагу теркиных на танках.
Рассыпалась мечта
                          о ваньках-встаньках.
Твардовский,
                  словно Жуков, став не нужен,
обезжурнален был,
                           обезоружен.
В отделе прозы
                     в грустном "Новом мире"
у Аси Берзер 

                  молча мы дымили,
и Александр Исаевич вбежал,
всем руки заговорщицки пожал,
и подписями -
                  будто бы само -
все обрастало зряшное письмо
в то брежневское ватное ЦК,
далекое, как будто облака...
Пришел Твардовский, всех благодаря.
А вот взращенный им провинциал
Предательскую суть своей слабинки
Так пояснил:
                 «И я бы подписал,
Да жду прописки.
                         Я ведь из глубинки…»
Глубинка,
             если ты, 

                        других кроша,
прёшь к пирогу столичному с дубиной,
Но у тебя отнюдь не голубиная –
глубинная звериная душа…

Потом Твардовский запил в ЦэДээЛе
бог знает с кем.
                      Меня узнал едва,
а рядом -
           в ресторанном "беспределе"
бильярдная качалась голова.
Погромщик подразмяк,
                              упившись в доску,
и лебезил перед хмельным Твардовским:
"Спаси перед женой меня,
                                     Санек..." -
"Тебе я не Санек
                       и не спасатель..." -
"Заедем -
           хоть минуток на пяток...
Ведь ты -
           жены любимейший писатель..." -
"Нет,
      уж уволь..." -
                "А помнишь юность,
                                          Сань?" -
"Все помню.
             Ты и в юности был дрянь..." -

«Ну будь ты христианином –
                                      Прости…
Нам – по пути…»
                                «Бог спас,
                                           не по пути…»
"Но мы же земляки!.." -
                        "В земле одной
и червь, и злак..." -
                    "Но я же червь с женой!.."
И все-таки "земляк" уговорил.
Мы оказались на его пороге,
и прилепилась пара мерзких рыл -
два кандидата в русские пророки.
Дрожливо нажимал звонок дверной
соцреализма позвонок спинной.
Он был с гостями так смущенно мил -
один из самых яростных громил.
Чуть не упала в обморок жена,
в дверях увидев классика живого,
и, холодильник вывернув до дна,
рванулась к сотворению жаркого.

Стакан заветный маханув сплеча,
уже запел Твардовский
                                "Летят гуси",
и два пророка начали,
                               рыча,
друг другу рвать невидимые гусли.

Малюта-подкаблучник был эстет.
Со стен так христианнейше смотрели
нежнейшие,
                все в дымке,
                           акварели -
березки,
           церкви,
                    розовый рассвет.
"Эге,
      ты, братец, коллекционер.
Вот уж не думал..." -
                           проворчал Твардовский.
"Я - автор... -
              был ответ умильно-скользкий. -
Что подарить?
                  Вот эту, например?" -
"Ты?
     Ты - художник?
                       Черт-те что, прости..." -
"Да, так уж вышло...
                         Мать-природа учит.
Название для выставки найти
я не могу.
            Вот это меня мучит". -
"И это все,
              что мучает тебя? -
Твардовский хохотнул,
                                чуть пригубя. -
Завидую я,
               как богатырю.
"Палач на отдыхе" -
                          название дарю!" -
«Мы оба из глубинки,
                        без гроша
                                      пробились,
а теперь ты в лёт –
                        дробиной…»
«Не путай дно глубокое с глуинкой.
А главная глубинка есть душа…»
Жена навзрыд:
                 «Вы так жестоки…
                                           Вы…
А мы вам так раскрыли наши души…»
И по бокам бильярдной головы
Аж затряслись тушканчиковы уши…

Твардовский был тяжелый человек,
но без таких не держится держава.
Он -
     волкодав среди паршивых шавок -
не огрызался челяди в ответ.
Он знал одну любовь на свете белом
и ради так истерзанной земли
тяжелым телом
                      и тяжелым делом
пробил пролом,
                      в который мы прошли.
Он умирал -
               совсем не как холоп.
Наградой высшей лагерного века
лег поцелуй затравленного зэка
на перепаханный эпохой лоб.