Вадим Шарыгин

Воронеж

Здравствуйте, крохи!

Почти не существующим ценителям — почти лучший поэт современности со стихами памяти о почти последнем рубеже поэзии, о прощальном Мандельштаме. Обращаюсь в никуда — пишу, как об стену горох, будто крик в глухую подворотню, превозмогая брод, которого в огне нет, сброд, которого пруд пруди, мелочёвку обид, обидчивую мелочность, всесусветную местечковость, тупорылость остроумия, душевность с душком, дороговизну словесной дешёвки, молчаливое хамство, говорливое ханжество, болтанку блудней, тачанку будней, огрызки восприятий, разнузданность всенародных писанин, бездарные рукоприкладства к бумаге, бездонные лужи тем и смыслов, беспардонные сотни тысяч, окаянные дни, деревянные годы, оловянные глаза образованной черни, безнадёжное грядущее, безгрядущее настоящее, наступившую массовую доступность избранного и неподвластного!

Пишу память убитых любителями поэтов. Пишу, нуждаясь в пространстве высоты, не нуждаясь в одолжениях, осознавая ответственность счастья пребывания в пожизненном забвении, посреди массовых людей, сетей, плетей и т.п. бадей.

С любовью к прошлому поэзии, к памяти о ней,
В.Ш.

Впечатлительностью, как сиропом,
Строки' ритмы пропитаны, упразднены сроки.
Навалились по-одному скопом!
Белохвостые разносили вести сороки
По грядущему веку, по всей луговине:
Замерзает поэт, претворяется в иней!

Голос падал, завывал верблюдом.
И румянец нежный снежно таял, поседела
Голова? — Да, жизнь в голоде лютом!
Ни тебе читателей, ни из солнца поделок
Ни отныне, ни впредь. И не вкривь, и не вкось нету
Ничего обнадёживающего поэту!

Восприимчивостью, не кичась, брал,
Обволакивал корневищами морёными;
Переполненный из пучины трал
С белогрудыми звёздами-матрёнами,
Руки выкрасив ночью, вываливал: Нате!
Взблески слов, как мерцанье монет в нумизмате.

Только точки багровые от вил,
В кровь обжегши горло, руки расстались с кожею!
Безголосый указать норовил
Как звучать поэту! И казалась похожею
На обычную жизнь — кандалов песнь звонкая —
Ох, звенела пила, артерии комкая...