Николай Дмитриев

Дни литературы

Орловщина. Тургеневские дни.
Коробится фанерная трибуна,
Рубашку дождик прилепил к спине,
А слева нарисованный Тургенев
О чем-то плачет.
Надо выступать,
Но не даёт он, плачущий беззвучно
И непрерывно,
А народ снуёт.
Обронишь фразу, глядь – другие лица,
Как будто это – смена поколений,
А ты пророк, терзаемый дождём.
Нет, нынче столько рухнуло
Пророчеств,
Что лучше палец приложить
К губам!

О чём ты плачешь, классик?
О Муму?
О том, что смерть облезлой
Собачонки
Оплакать нашим детям не дано?
(Я слышал: во дворе московской школы
Устроена собачья живодёрня,
И ежедневно души братьев
Меньших
Уносятся к созвездью
Гончих Псов.)
А может, о Базарове, решившем
Природы храм
Пустить под мастерскую
И подарившем правнукам
Чернобыль
И смертные кислотные дожди?
Но грянул гром,
И всех смело отсюда,
И понял я,
Что скорбные вопросы
Ни в чьей не угнездились
Голове.

Потом, чтоб не сломать
Железный график,
Уселась наша группа
В тёплый «рафик»
И на колхозном вылезла
Току.
(Там выйти со стихами,
Чтоб вы знали,
Трудней гораздо,
Чем в Колонном зале, –
На Библии поклясться
Я могу!)

Полулежали бабы под навесом,
Как лепестки ромашки
Почерневшей,
Им было всем за тридцать чуть,
Пожалуй,
А, может быть, чуть-чуть
За пятьдесят.
Зажмурившись,
Поэт орловский, Крохин,
Решил спасти сие мероприятье,
Он сыпал прибаутками умело,
Соперничая с дедом Щукарём.
Но бабы лишь чуть-чуть
Поулыбались
Растресканными серыми губами,
– У них вчера корова утонула, –
Шепнул мужик,
Стыдящийся за нас.

Тогда я от отчаянья,
Наверно,
Некрасова прочел
Про столб гудящий
И жалящий, и женский плач,
И крик
Младенца у соседней полосы.
Что началось!
– Спасибо вам, спасибо,
Как правильно вы описали нас!
Вы разве приезжали к нам и раньше?
Иронию ищу в глазах,
Но слёзы
Людей, себя узнавших,
Нахожу.

О классика! Всегда была
Ты рядом,
За нас молилась,
Предостерегала,
Но словно бы в четвёртом измеренье
Присутствовала: рядом и – вдали!
Ты в ужасе детей своих
Незрячих,
Неслышащих, повсюду окликала,
А век жестокий меж тобой
И нами
Расчётливо копал
Огромный ров.
Но мост явился:
Миллионы трупов
Без всяких инженерных
Ухищрений
Его образовали,
И сейчас
Торопимся назад –
К вершинам духа.

О, я и сам края своей бороздки
Учительским дипломом,
Как совочком,
Подравнивал от лености души.
Учительствовал, к счастью, я недолго,
Но все ж нарушил, как тут ни крути,
Из чувства ложно понятого долга
Святой завет врача: «Не навреди!»

Вот две мои стыдобинки оттуда,
Я их вслепую вытянул сейчас:
– Пульхерия Ивановна, простите,
Что заклеймил я Вас перед детьми.
Считались вы господствующим классом
Без ощущенья классовой вины
(Хоть и тогда, конечно, вас представить
Я на Сенатской площади
Не мог).

Вы с мужем просто жили друг для друга,
С годами понял я, как это много,
А старый сад всегда шумел об этом
С великих и непонятых страниц.
(Я думаю, что Гоголь плакал даже,
Дописывая строчки этой драмы, –
В конце все фразы чуточку дрожат.)
И ты прости, Иудушка,
Хоть дико
Звучит вот этих смыслов
Сочетанье,
Кощунственно:
– Иудушка, прости!
Взвалил Щедрин всю мерзость человечью
На хилого, плюгавого, тебя.
И ты заковылял под этой ношей,
И ты служил плевательницей мне.
Пока мне не открылась эта фраза,
Мигнувшая болотным огоньком:
– О бедная моя, тебя я мучил!
И кто понять Иудушку не сможет –
Сам носит жар сокрытого греха.

...Мне памятны тургеневские дни.
Нам надо воздух очищать и воду,
И землю, чтобы детям передать,
И душу, чтоб и над Муму рыдать.

Пора, пора – какие наши годы!